Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 1 Страница 81

В глазах его, вдруг поникших, я прочитал, что Прохор не так уж оказался далёк от истины в своём инквизиторском порыве. Попросив чуть отпустить его, так, чтобы он мог стоять на целой ступне, я обещал, что смогу помочь ему только, если он скажет правду. Случайно под полой моего сюртука ему открылся кинжал. Он начал говорить так бурно, что напомнил мне не к месту прорыв Арачинской дамбы.

– Что он брешет? – спросил Прохор, когда я дал бедняку несколько пар, что заставило его просиять и излиться новым исповедальным фонтаном.

– Нанял их некий франк, – перевёл я честно всё, что сумел понять в этом потоке речи, ибо казалось мне уже, что Прохор мой вполне мог понимать местный глагол и сам, – обыскать меня на предмет какой-то печати, а похож франк тот на… не пойму… икону, кажется. На тебя кивает. Ты ему какие показывал иконы?

– Никаких я ему икон не показывал, – удивился Прохор. – А что за печать?

– Ясно – что. Та печать, которую я прикладываю, чтобы деньги получать.

– Так что им за прок? Деньги у казначея, тот их банкиру снёс, оба вас в лицо знают.

– То – здесь, а главная часть у Захарова в Константинополе. По моей бумаге с печатью он обязан их выслать или передать нарочному. Поняли, видать, что здесь им до золота не добраться, вот и решили схитрить. – Сколько тебе обещали? – спросил я пленного.

Из его ответа выходило, что всё ценное им дозволялось забрать себе. Как ни теребили мы его, он ничего кроме уже сказанного не ведал, с чем и обрёл свободу, исчезнув так скоро, как только позволяли кривые переулки. Похищенные деньги он, конечно, обещал вернуть.

Зачем Прохор пытал этого человека? Допустим, выслуживался передо мной, доказывая свою годность, но ведь не знал же он, что я явлюсь в тот самый час? Как ни крути, он в самом деле сыскал того разбойника, пропадая где-то все последние дни и объявляясь ненадолго с пасмурным видом. Поверил ли он мне, что ищут они золота, если и сам я в то уже почти не верю? Кто кого – он меня или я его – больше жаждет убедить в этой отвлекающей цели? (Тут не ко времени припомнился мне и похожий ребус Дашкова, так что заныло в голове). А ведь может статься, что эти последние искали как раз денег, и моя гипотеза, призванная сбить с толку Хлебникова, верна? Или я неуклюже участвую в их спектакле, разыгранном для меня Прохором, нанявшем ещё одного араба, чтобы тот сообщил мне совершеннейшую небылицу, чтобы отвлечь от иной цели? Нет, невозможно. Не мог предвидеть он, что я спрошу.

А Артамонов – не посыльный ли князя? Потому и не бежит он от шайки Голуа (или к княжне Анне в Грецию) что не исполнил своего задания, и бежать ему некуда. Да и преследование его тайными братьями тоже может обернуться лишь выдумкой, поскольку главный соглядатай – он сам. Но за кем следит Прозоровский? За своими врагами или за мной? Если за ними – зачем? Если за мной – для чего?

Я не пришёл ни к каким выводам. Вечером того же дня я, наконец, описал Бларамбергу множество интересных наблюдений, облёкши их, разумеется, в форму своих личных открытий, которые не могли оскорбить моего старшего коллегу нелепостью домыслов, но заставляли бы его завидовать. Пожелал я ему успехов в расшифровке эпиграфа, рассказав, что имею твёрдого покупателя на такие даже второстепенные вещи.

Не скрою, долго размышлял я, стоит ли писать ему о том, что предостережения его в нашу первую встречу сбылись худшим образом и продолжают преследовать меня. И написал бы, если бы не образ Анны, затмивший и по справедливости уравновесивший все невзгоды.

18. Леджа

Итак, что мне предстояло выяснить, я записал на листе бумаги. Поколдовав с час, я свёл всё к наименьшему из минимумов – уяснить, какими нитями, помимо уже известных мне, связаны между собой все вместе и по парам: подручный Голуа (имя которого ещё предстояло вспомнить), Артамонов и, на всякий случай, Прохор. А также зачем каждому из них я так необходим. Тайное общество – основание веское, чтобы опасаться сыщиков, каким в их мнении мог оказаться я, но то в России. А с какой целью они продолжают преследовать меня до края света?

С четверть часа я сидел, не шелохнувшись, пока в зеркале не обнаружил угрюмое растрёпанное существо с перекошенным от умствований лицом. Расхохотавшись, я скомкал лист и швырнул его в угол, получалось: чтобы всё знать, мне следовало прежде узнать всё.

Посему я оставил бесполезные и утомительные дознавательства до иных времён. Всё выглядело превосходно, а сугубо наружно отношения, кажется, не могли быть лучше. Мы вполне сдружились с Владимиром, оставляя, впрочем, много места для независимости. Признаться, меня радовало присутствие рядом умного и оригинального человека, отличающегося от меня не только суждениями, но и самим поведением, а его темперамент и свободное безрассудство, противопоставленные пестуемой мною скрупулёзной расчётливости, перевесили некоторые оставшиеся недоговорённости. С другой стороны, при внешней пылкости и острословии он умел сдерживать себя, мой же характер отличал меня неумением сглаживать резкости, и мысленное кипение могло в мгновение обернуться взрывом.

Потянулась радужная череда счастливых дней и недель. Я упорно трудился, собирая самые ценные рукописи, вскоре в мечтах своих я уже видел Кёлера, освобождавшего для меня кафедру, сонм учеников, глядящих мне в рот, и выезды ко двору с первой красавицей Петербурга.

Начальный мой опыт, впрочем, выглядел комично, что, вероятно, свойственно всем восторженным зачинателям. Раз, недели две спустя, когда я в конторе проверял счета, заявился ко мне один турок, приволокший на верблюде немалую поклажу, которая оказалась чудесной мраморной статуей нимфы в человеческий рост. Прекрасной сохранности, лишь немного повреждённая трещинами и сколами, разбередила она моё любопытство так, что я начал подумывать, не фальшивка ли это. Турок, стареющий уже, но статный человек, одетый в дореформенное платье и редкую тогда уже чалму, никак не желал назначать цену, но ждал моего предложения. Я прежде расспросил его, откуда у него сие произведение. Он поначалу отнекивался, но после путано объяснял что-то про Антиливанские горы, из чего я сделал вывод, что он не желает выдавать место находки или кражи. Пристальное исследование убедило меня в подлинности этого римского чуда, и я назвал желаемую сумму. Он с сомнением спросил, насколько стар этот предмет, услышав, что древность его не подлежит сомнению, молча принялся грузить обратно свой товар. Я поднял цену вдвое, потом ещё раз – восемьсот рублей серебром для простого жителя здесь составили бы целый капитал, и тогда случилось невообразимое. Откуда-то извлёкши молот, он вдруг яростным ударом расколол туловище статуи надвое, и брызги осколков едва не иссекли мне лицо. Удар за ударом наносил этот полоумный под мои призывы остановиться, пока нимфа не превратилась в груду острых обломков. Я полагал, что это, наконец, удовлетворит его слепую ярость иконоборца, но он стоял вконец раздосадованный, весь вид его выражал крайнюю степень недоумения. Ещё надеялся я спасти хотя бы голову, откатившуюся в сторону, но одержимец, тщательно проведя ревизию обломков, заподозрил неладное, и вскоре покончил и с той частью статуи, заменив мне славу добытчика анекдотом.