Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 82

Ярина воротилась в дом, но и оттоль поглядывала на Козака, словно бы ожидая от него какого-то важного слова.

Не оставлял их без внимания и куценький монашек, тихоход и мямля, отец Зосима, что, службу свою исполняя, должен был торчать поблизости — в ожидании, когда его позовут.

Сей копуша ближе к ним не подходил, конечно, однако видел, что оба молчат, и сердце чернеца млело от радости, ибо ему казалось, что хозяин и гость надулись друг на друга; от согласия или разладицы меж ними в большой мере зависела и судьба всего Мирослава: сей чудной Козак возникал в годину тяжкую то тут, то там, как советчик, избавитель, верный друг бедноты, вот и ждали в городе блага от его появления, от его помощи епископу, ныне ставшему опять военачальником.

Поладят ли, поймут ли друг друга эти два старых побратима?

Чернец со стороны приглядывался.

Видел, что беседа не вяжется, что оба молчат и молчат, и слышал только, как тихо скулит голодный Песик Ложка.

И куцый монашек радовался.

— В самую пору пожаловали, Козаче, — отвечая каким-то своим мыслям, наконец молвил Мельхиседек.

— Я — не в гости. По долгу войны, владыко!

— «Владыко! Владыко!» — передразнил епископ. — Я, друже мой, сейчас, как видишь, без рясы. А ты…

— Долг повелевает, Микола, — поправился Козак Мамай, назвав Мельхиседека прежним козацким именем. — А рясу… оставил бы ты ее на время войны в ризнице своего собора. А? Микола?

— Долг! — печально улыбнулся пан епископ и заговорил — Тяжкий долг, возложенный на меня еще гетманом-вызволителем. Приневолил тогда покойный гетман, и никто не снимет с меня сей рясы до самой смерти! А еще тяжелее стало теперь, когда наш мирославский полковник с двумя сотнями сабель перекинулся к Однокрылу.

— Видел я вашего полковника среди гетманцев…

— …Когда на плечи мне, — продолжал епископ, — свалилось еще и атаманство в полку…

— Это, брат, по тебе!

— Еще и суд!

— Суди по совести.

— А еще и городом управлять…

— Справишься.

— …И всей Калиновой Долиной…

— Черт тебя не возьмет, Микола.

— Вот и стал я, Мамай, — продолжал далее архиерей, — стал я тебя частенько вспоминать: «Много раз помогал голытьбе наш Козак Мамай. И ныне поможет: и Войску Запорожскому Низовому, и люду простому, и всей нашей матери-Украине…»

— Служу, как могу, — буркнул Мамай.

— Вот и суждено тебе, я думаю, быть полковником в Мирославе.

— Мне?! — захохотал Мамай.

— Тебе!.. Говорят же в народе, что нет на свете козака отважней Мамая.

— Не верь.

— Болтают люди, будто нет на свете козака мудрее Мамая.

— Не верь, Микола!

— Брешут люди, что нету никого и осторожнее Мамая?

— Это правда.

— Поговаривают, будто нет и более веселого.

— А это зачем же: полковнику быть веселым? — усмехнулся Козак Мамай.

— Лучше весело умереть в бою, нежели…

— Да зачем умирать? — рассердился Мамай. — Зачем умирать, монаше, когда мир столь прекрасен и весел?! Зачем же умирать?

— Вот это — козацкая речь! Так согласен? Быть тебе, бешеный пес, нашим полковником.

— Дураков нет.

— Почему так?

— Потому что я — козак. Козак, и все тут! А в полковники… да пропади оно пропадом! Еще древние римляне говорили: честолюбие — друг кривды… так, кажется?

— А ежели мирославцы миром…

— Миром? Я — не вашего прихода.

— Ежели мир скажет…

— Не успеет сказать. Только рот раскроет, а я уж и был таков: ищи ветра! — И Мамай даже встал из-за стола.

— Куда ж ты?

— Еще спрашиваешь! Тебе, вишь, хочется, чтоб я свою волю променял на пернач полковника, а теперь…

— Молчу, молчу! — И владыка опустил тяжелую руку на Козаково плечо. — Поговорим о деле.

— За тем я и спешил в Мирослав. — И Мамай снова сел за стол, налил себе студеного молока и спросил — Я слыхал, мирославцы посылали гонцов на Сечь?

— Не раз.

— И напрасно! На Запорожье все ныне кипит: богачи, почитай вся старши́на, сам знаешь, тянут за Однокрылом, чтоб сесть нам на шею — вместо изгнанных польских панов, а голытьба… она и поспешила бы к нам на подмогу, но что ж… без атаманов, без коней, без оружия?! А пока там запорожцы пререкаются…

— …Нам помощи — нет и нет!

Они помолчали.

— Я также слышал, — спросил Козак Мамай, — будто вы просили помощи у царя?

— Респонса от него нет и нет…

— Чего ж вы у царя просите? Какой помощи?

— Сюда бы с десяток полков от Верейского князя, что поспешает к нам из Москвы больно уж долго. Правда, у нас, ты сам видел, множится и своя сила, народ, вишь, двинул отовсюду: из-за Днепра, из-за Днестра, и с Карпат, и даже из Московщины…

— Народ, народ! А хлеба у вас хватит? А оружия? А пороху? Даже горилки в Мирославе, люди сказывают, доброму пьянчуге — на один раз.

— Я посулил уж пану обозному: повешу ребром за крюк, коли не поднатужится, чтобы в городе всего было вдосталь.

— Гони ты его прочь, ту пузатую дрянь!

— Не можно: пана Кучу мирославским обозным поставил еще наш гетман-вызволитель. А воля покойного…

— Ой, гляди, владыко!

— Да что ты мне: «владыко» да «владыко»! А сей владыка истомился в рясе, братику. И нет, опричь тебя, никого на всем свете, кому бы я признался в этом грехе: то ругнуться по-козацки хочется, то рука затоскует без сабли, то чудится, что чайки где-то на Черном море по мне кричат, — просит своего и просит козацкая душа… Да мало ли чего она просит!

— Душа человека, — заметил Мамай, — бесперечь просит того, чего нельзя! Тебя, чернец, тянет на волю вольную, а ты остаешься глупым монахом. Мне вот, душе козацкой, порой дитя поколыхать вон как хочется: да у меня ни жинки, ни дитяти, и я снимаю головы врагам…

— И, козакуючи, остаешься монахом?

— Как положено запорожцу. А ты ж тут, владыко…

— Понесла меня вчера нечистая сила в бой, да едва не снял мне голову какой-то шляхтич, ибо я, попом ставши, и саблю держать разучился! — И старый Мельхиседек погладил рукоять своей сабли, что лежала на нестроганой березовой скамье, вкопанной под вишнями архиерейского сада.

— Руки чешутся? — с хитринкой спросил Козак Мамай.

— А ну, подеремся малость, — невозмутимо кашлянув, пригласил владыка. — Ну? Давай?

Не долго думая, они обнажили сабли и, чтобы рука не скучала, в тени под вишнями начали дружеский поединок, как то бывало тогда между сечевиками, поединок — до первой крови, хоть и случалось частенько, что первая кровь становилась сразу и последней, ибо не один козачина сложил голову в том рыцарском азарте, — да и сам отец Мельхиседек когда-то немало приятелей ненароком отправил, забавляясь вот этак, на тот свет.