Вальтер Скотт - Приключения Найджела Страница 86

— Что ты сказала монне, дитя мое? — спросила леди.

— Ничего особенного, мадам, — ответила Маргарет, — только то, что настоящие цветы цвели трижды с тех пор, как я впервые увидела монну Паулу за работой в ее искусственном саду, а ее фиалки все еще не распустились.

— Справедливое замечание, мой резвый мотылек, — сказала Гермиона, — но зато чем дольше они остаются бутонами, тем дольше будут цвести. Цветы в садах цвели трижды, говоришь ты, но они трижды и отцветали. Цветы же моины Паулы будут цвести вечно, не страшась ни мороза, ни бури.

— Вы правы, мадам, — ответила мистрис Маргарет, — но в них нет ни жизни, ни аромата.

— А это, дитя мое, все равно, что сравнивать жизнь, исполненную опасений и надежд, переменных удач и разочарований, волнуемую то любовью, то ненавистью, жизнь со страстями и страданиями, омраченную и укороченную изнуряющими сердце превратностями, с безмятежным и спокойным существованием, когда человек руководствуется только сознанием долга, существованием, плавное и ровное течение которого заполнено лишь неукоснительным исполнением своих обязанностей. Это ты хотела сказать своим ответом?

— Сама не знаю, мадам, — сказала Маргарет, — но только из всех птиц я предпочла бы быть жаворонком, который поет, камнем падая с высоты, нежели петухом, который сидит себе наверху, на железном шпиле, и поворачивается только по обязанности, указывая, куда дует ветер.

— Метафора не есть довод, моя дорогая, — заметила, улыбаясь, леди Гермиона.

— И очень жаль, мадам, — возразила Маргарет, — потому что это такой удобный способ обиняком высказать свое мнение, когда оно расходится с мнением старших. К тому же сравнений на эту тему можно придумать бесконечное множество, и все они будут вежливы и уместны.

— В самом деле? — отозвалась леди. — А ну-ка, послушаем хотя бы несколько из них.

— Вот, например, — продолжала Маргарет, — было бы дерзко с моей стороны сказать вашей милости, что спокойной жизни я предпочитаю смену надежды и страха, или приязни и неприязни, или… ну и прочих чувств, о которых изволила говорить ваша милость. Но зато я могу сказать свободно, не боясь осуждения, что мне больше по душе бабочка, чем жук, трепещущая осина — чем мрачная шотландская сосна, которая никогда не шевельнет ни единой веткой, и что из всех вещей, созданных из дерева, меди и проволоки руками моего отца, мне более всего ненавистны отвратительные громадные старинные часы немецкого образца, — они так методически отбивают часы, получасы, четверти и восьмые, как будто это страшно важно и весь мир должен знать, что они заведены и идут. Право, дорогая леди, вы только сравните этого неуклюжего лязгающего урода с изящными часами, которые мейстер Гериот заказал моему отцу для вашей милости: они играют множество веселых мелодий, а каждый час, когда они начинают бить, из них выскакивает целая труппа мавританских танцоров и кружится под музыку в хороводе.

— А какие часы точнее, Маргарет? — спросила леди.

— Должна сознаться, что старые, немецкие, — ответила Маргарет. — Видно, вы правы, мадам: сравнение не довод, по крайней мере мне оно не помогло.

— Честное слово, милая Маргарет, — промолвила леди, улыбаясь, — ты, я вижу, много передумала за последнее время.

— Пожалуй, слишком много, мадам, — сказала Маргарет как можно тише, чтобы ее услышала только леди Гермиона, позади которой она стояла. Слова эти были произнесены очень серьезно и сопровождались легким вздохом, что не ускользнуло от внимания той, к кому они были обращены. Леди Гермиона быстро обернулась и пристально посмотрела на Маргарет, затем, помолчав несколько секунд, приказала монне Пауле перенести пяльцы и вышивание в соседнюю комнату. Когда они остались наедине, Гермиона велела своей молоденькой приятельнице выйти из-за стула, на спинку которого та опиралась, и сесть около нее на скамеечку.

— Я останусь здесь, с вашего позволения, мадам, — ответила Маргарет, не двигаясь с места, — я предпочла бы, чтобы вы слышали меня, но не видели.

— Ради бога, моя милая, — сказала ее покровительница. — Да что же это такое, что ты не можешь сказать в лицо такому верному другу, как я?

Маргарет уклонилась от прямого ответа и заметила:

— Вы были правы, дорогая леди, когда сказали, что в последнее время я позволила моим чувствам слишком сильно завладеть мною. Я поступила очень дурно, и вы будете недовольны мною, и крестный тоже, но делать нечего — он должен быть спасен.

— Он? — повторила выразительно леди. — Одно это коротенькое слово уже объясняет твой секрет. Выходи же из-за стула, глупенькая! Держу пари — ты подпустила одного веселого юного подмастерья слишком близко к своему сердечку. Я уж давно ничего не слышу от тебя о молодом Винсенте. Но, быть может, молчат уста, но не молчит сердце? Неужели ты была так легкомысленна, что позволила ему говорить с тобой откровенно? Я слышала, что он смелый юноша.

— Однако недостаточно смелый, чтобы сказать мне что-либо неприятное для меня, мадам, — отозвалась Маргарет.

—А может быть, он говорил то, что тебе не было неприятно, или, может быть, ничего не говорил, а это гораздо лучше и благоразумнее. Ну же, открой мне свое сердце, дорогая. Скоро вернется твой крестный, и тогда мы посоветуемся с ним. Если юноша трудолюбив и из хорошей семьи, то его бедность не послужит таким уж непреодолимым препятствием. Но вы оба еще так молоды, Маргарет. Я знаю, твой крестный пожелает, чтобы молодой человек сперва окончил срок своего ученичества.

До сих пор Маргарет слушала молча и не выводила леди из заблуждения просто потому, что не знала, как прервать ее. Но при последних словах вся досада ее прорвалась, и у нее достало смелости сказать наконец:

— Прошу простить меня, мадам, но ни упомянутый вами молодой человек, ни любой другой подмастерье или мастер во всем лондонском Сити…

— Маргарет, — прервала ее леди, — презрительный тон, каким ты говоришь о людях твоего круга — сотни, если не тысячи, их во всех отношениях лучше тебя и оказали бы тебе честь, обратив на тебя внимание, — не служит, как мне думается, признаком разумности сделанного тобой выбора, а выбор, судя по всему, сделан. Кто он, девочка, кому ты столь опрометчиво отдала свое сердце? Боюсь, что именно опрометчиво.

— Это молодой шотландец, лорд Гленварлох, мадам, — произнесла Маргарет тихо и сдержанно, но достаточно твердо.

— Молодой лорд Гленварлох! — повторила с великим изумлением леди. — Милая моя, да ты не в своем уме!

— Я так и знала, что вы это скажете, мадам, — ответила Маргарет. — То же самое я уже слышала от одной особы; вероятно, так скажут все окружающие; я и сама порой говорю это себе. Но посмотрите на меня, мадам: вот я стою теперь прямо перед вами; скажите, есть ли безумие в моем взгляде, путаница в моих словах, когда я повторяю снова, что полюбила этого молодого дворянина?