Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 86

Едва не задохнулась в тот миг и пани Роксолана Куча.

Ловко и привычно подавляя в себе нежданную радость, но не в силах погасить блеска своих прекрасных очей, что вдруг вспыхнули жгучим огоньком злорадства, она спокойненько сказала:

— Я сейчас позову гайдуков, пане Овраме, и прикажу вас…

— Не прикажете. Нет.

— Увидите!

И пани Роксолана, неторопливо взяв со стола маленький серебряный колокольчик, позвонила.

— Мадам! — вскрикнул красивенький пан Раздобудько, слегка ударив пани Кучу по руке, и колокольчик тихо покатился по устланному коврами полу.

Патимэ еле сдержалась, чтоб не броситься на этот зов: на пороге стоял уже здоровенный гайдук, охранитель и наперсник пани Роксоланы, Лука Заплюйсвичка, и татарочке можно было не поспешать к вельможной госпоже.

— Разыщи пана обозного! — приказал гайдуку Раздобудько, словно бы он сам звонил только что.

Гайдук тут же вышел, а пан Раздобудько, потирая щеку, что уже изрядно посинела, быстро заговорил:

— Сейчас примчится ваш пан обозный. Но вы ему не скажете ни слова… о моем тайном умысле против панны Кармелы Подолянки.

— Скажу.

— Не скажете. И вот почему…

— Скажу!

— Во-первых: Пампушка в моем деле — не помеха. Он епископа ненавидит за то, что его преосвященство в Мирославе стал полковником, закрыв дорогу ему самому. Так вот, обозный будет радоваться, если с племянницей владыки опять что-нибудь приключится.

— Пане! — прикрикнула на него Роксолана.

— Во-вторых, — продолжал Раздобудько, — вы и сами, очаровательная пани, готовы Подоляночку слопать: она ж своей красой козацкой покорила чуть ли не всю Европу! Вот почему вы…

— Я готова слопать? Эту панну? Я?!

— Вы, моя золотая пани.

— Ложь! Брехня! — И молоденькая хозяйка, словно схваченная за руку, затопала быстрыми ножками. — Ложь, ложь, ложь!

— Почему ложь?! Ведь вы, пани, охотно останетесь единственным непревзойденным украшением всей Долины. Опричь того, мне поведали некие внимательные люди, как вы нынче поглядывали на одного молоденького голодранца… люто поглядывали как раз в тот миг, когда сей неосторожный вытаращил глаза на Подолянку. Ну?

— Кто вам это сказал?! — ужаснулась Роксолана.

— Кто сказал? Один известный вам… Хотя нет! — И всезнайка спохватился, решив не выдавать шпионского усердия куценького монашка. — Ваш божественный румянец, вспыхнув сейчас, уже выдал вас, и вы не можете ничего сказать супротив. Да и пощечину вы мне влепили… — И он потер позеленевшую щеку. — Столь крепких оплеух я еще не получал, затем что ни одна свободная сердцем дама никогда не откажет такому нахалу, как ваш покорный слуга. И не потому ли вы влепили мне пощечину… что мечтаете про кого-то другого, мадам… хотя бы про того босоногого парубка?

— Пане! — снова прикрикнула Роксолана, но умолкла, ибо от негодования не могла сказать ни слова.

— Так вот, — вел далее жуликоватый пан Оврам, — я не ошибся, видите ли, ничуть, избрав в соучастницы именно вас. Вы поможете мне, милая пани… похитить Ярину Подолянку!

— Кто вас сюда прислал? — пристально глядя в глаза Раздобудько, тихо спросила Роксолана Куча. — Кто вас прислал за Кармелой? Не пан ли гетман?

— Ревнуете? — улыбнулся Оврам.

— Кто вас прислал?

— Привело любящее сердце.

— Чье сердце?

— …Я люблю панну Подолянку.

— Зачем же вы лезли ко мне?

— Чтобы проверить подозрения.

— За моей пазухой? Что ж вы там нашли?

— Почувствовал, как сильно бьется ваше сердечко! И оно — мое предположение подтвердило: меж вами и Кармелой сегодня встал сей оборванный парубок, коего зовут, кажется, Михайлом… Не так ли, панн?

— Я не позволю, пане Раздобудько…

— Кто спрашивает в таком деле позволения! — спокойно и даже насмешливо улыбнулся наглец. — Получив оплеуху, я понял, что сердце ваше ранено свеженьким чувством к кому-то, может, получше и помоложе меня. И вот…

— Замолчите!

— Так вы согласны мне помочь?

— Я все же прикажу схватить вас, пане Оврам!

— Мадам?! — укоризненно разведя руками, светло и невинно улыбнулся красивенький Раздобудько. — За что же?

— Вас подослал сюда гетман.

— Ну и что?

— Однокрыл не раз уж пытался схватить Кармелу. И как же вы осмелились…

— А так… — пожал плечами искатель золотых кладов.

— Ого! — и Кучиха рассмеялась. — Вы мне начинаете нравиться.

— Начинаю? Я это начал с того мгновения, когда пани впервые взглянула на меня.

— Но-но!

— Я рад служить прелестной пани.

— Вы, я вижу, шляхтич не только красивенький, пригоженький, но и дьявольски храбрый…

— Всю жизнь ловлю черта за хвост.

— …И остроумный!

— Как всякий уродзоны шляхтич, пани!

— И мне будет жаль вас, — продолжала насмешливо Роксолана, — когда Оникий Бевзь…

— А кто это?

— Усердный мирославский кат. Когда он, стосковавшись без работы, будет иметь удовольствие…

— Пани! — не без укора воскликнул кладоискатель. — Да разве столь прекрасной даме не все равно: от кого я сюда прибыл! — И Оврам Раздобудько игриво подмигнул Роксолане. — Вы живете тут среди врагов, пани. И разве того мало, что я — враг ваших врагов? Не так ли? Потому и не следует вам вмешиваться в мои дела, ибо вам все равно — для кого я выкраду племянницу владыки: для себя, для гетмана Гордия Гордого или…

— Ну-ну?

— Идет пан полковой обозный! — вдруг обернулся к двери Оврам. И тихо спросил: — Так согласны?

Роксолана промолчала.

— Или вы желаете, чтоб я пану Куче рассказал кое-что про ваши…

— Согласна!

— Мужу про панну Кармелу — ни слова.

— Почему же?

— Он архиерея боится, а покушение на его племянницу пану обозному сейчас выгоднее открыть, чтоб заслужить доверие владыки и полковника. Вот почему…

Оврам Раздобудько досказать не успел, ибо в комнату вошел пан Куча-Стародупский, и кладоискатель быстренько обернулся к нему:

— Я жду вас, пане полковой обозный.

А Роксолана, поклонившись гостю, так стремительно вышла, что Патимэ еле успела отскочить от пурпурного занавеса. Пани боялась, чтоб муж не заметил на ее лице того, чего не следовало ему знать, — ее смутило подозрительное всеведение пана Раздобудько, вот она и побаивалась, что он, продолжая беседу, дознается и до более неприятных вещей.

Это была правда, что оплеуху пан Раздобудько заработал прежде всего потому, что в мыслях и в сердце пани Параски-Роксоланы царил оборванный коваль Михайлик, для коего она уже твердо решила сжить со света любимого Диомида, своего законного мужа, богом ей данного, и на сие дело положила себе ни много ни мало — недели три-четыре, никак не больше.