Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 88

Проходя мимо комнаты, где остались наедине пан Куча с Оврамом Раздобудько, девушка услышала, что сокровенная и возбужденная беседа еще продолжается.

— Денежки! — говорил тихо пан Раздобудько.

— Какие денежки? — предчувствуя недоброе, еще тише вопрошал пан Куча.

— Те денежки, что причитаются мне за поиски клада.

— Вы ж еще не начинали!

— Не начинал. А чтобы мне захотелось начать, я должен взять в руки мои триста дукатов.

— После!

— Тогда и искать мне захочется после.

— А вы ищите без хотения. По обязанности!

— Э-э, добродию! Искание кладов что любовь к женщине — без желания, а лишь по обязанности… сие неинтересно. Это все одно что вирши писать — по обязанности, без вдохновения. Нет-нет! Выкладывай, вельможный пане, денежки!

— Сколько же?

— Триста.

— Все сразу?

— Все. А потом… треть того, что мы найдем, будет, как условились, моя.

— Вы же сказали: четверть!

— Не помню.

— А вы вспомните.

— Вы хотите, чтоб я такое вспомнил, от чего у вас в носу закрутит, как от красного перца!

— Что вы имеете в виду?

— Кое-что имею. Я когда-то видел вас в городе Львове… в тот самый день, когда вы тишком, пане…

— Что?!

— Стали тайным католиком. А?.. Давайте денежки. Триста. Дукатов.

И вскоре, считая золотые кружочки, пан Раздобудько нахально спросил:

— Значит, одна треть? Иль, может… память у меня… того… Иль, может, половина?

— Треть! — испуганно согласился пан Куча-Стародупский.

— Пишите бумагу.

— О чем?

— Пишите: «Я, Демид Пампушка-Стародупский, потомственный шляхтич, мирославский обозный, подписываю рукою собственной: отдать пану Овраму Раздобудько треть всего добра, которое…» Почему ж вы не пишете, пане полковой обозный?

— Руки дрожат.

— От скаредности?

— От нынешних переживаний, пане Овраме. Сами видели вы, что я пережил сегодня на базаре от этих распроклятых лицедеев! Как же можете вы, пане, так сразу…

— Поговорим завтра. А сейчас…

— Сейчас я могу думать лишь об одном: как отплатить этим мерзким вертоплясам.

— Обмозгуем вместе, пане Демиде. — И кладоискатель, сев к столу, быстренько стал что-то писать на листке бумаги. — Можно навыдумывать столько всяких пакостей против комедиантов… — говорил искатель кладов. — Особенно если за это дело взяться таким живым умам, как мы с тобой, пане полковой обозный, — продолжал Оврам, переходя на «ты». — Сегодня бросим их в темницу… а там… там можно будет…

— Нет, не можно, — с явным сожалением вздохнул Демид Пампушка. — Эти анафемы, весь базар, весь город, вся эта взбудораженная войной голытьба, что привалила в наш Мирослав, да они темницу разнесут и всех гайдуков уничтожат, если велю я схватить лицедеев.

— Так, так, — продолжая писать, молвил пан Оврам Раздобудько.

— И всякий скажет: это месть за глумление надо мною на базаре.

— А как же! — охотно соглашался кладоискатель, не переставая писать.

— Надо бы такое придумать, — размышлял обозный, — чтоб вертоплясам сначала и на ум не пришло, что все эти напасти идут от пана Стародупского-Пампушки. А затем пускай уж…

— Да-да! — решительно поддержал обозного пан Оврам и, посыпая песком написанное, легко поднялся. — Сейчас я скажу тебе, что надо сделать с этими лицедеями. — И, весело напевая, щеголеватый панок одобрительно покачивал головой, додумывая какие-то подробности, проверяя искусно сотканную нить своего умысла, пробовал — крепка ли. Наконец сказал: — Уже! — И Оврам, изобретательный и осторожный, как все искатели кладов, стал о чем-то шептать на ухо пану обозному, от чего Демид Пампушка, слушая, даже подскакивал в нетерпении, даже крякал басом, даже пищал тоненьким птичьим голоском, а потом зашелся смехом.

— По душе? — самодовольно спросил кладоискатель.

— Здорово!

— А пока подпиши.

— Что такое? — обрывая смех, спросил Пампушка-Стародупский.

— Бумага. Та самая. Держи перо!

И пан Пампушка взял перо.

— Пиши, пиши!

И Стародупский подписал свое отречение от трети запорожского золота.

А потом сказал:

— Чтоб никто о нашем сговоре не знал! Чтоб ты, да я, да бог, а больше никто!

А бог на небе молвил апостолу Петру:

— Всякие пакости несут к богу да к богу!

— Сами приучили, господи, сами.

— Два поганца сговариваются там про какое-то непотребство…

— А один — не поганец, господи.

— Кто же?

— Муж божьей угодницы Роксоланы.

— Это который?

— Тот лысый.

— Люблю лысых.

— То — пан Куча.

— Куча чего?

— Куча ладана.

— Чем же тот лысый угодил нам?

— Неужто вы успели забыть ту здоровенную кучу ладана, которая…

— В степи курилась? Их же там было двое? Сегодня мы обоих у лицедеев на представлении видели? Двух толстопузых! Но… погоди-ка, Петро! Ты спускался туда в тот день и сказал мне, что подле кучи ладана была некая хорошенькая бабенка? А? Так кто ж из них угодник? Те двое лысых? Или та краля? Все ты перепутал!

— Старею, господи!

— Мало пешком ходишь, Петро.

И господь велел:

— А ну обувайся!

— А?

— Ступай пройдись! Разведай. Проверь.

— Ну что ж! По земле и в небе скучаешь.

— Так чего ж ты сидишь?

— Еще стародавние римляне говорили: «Поспешай медленно», festina lente! Кто это сказал? Октавиан Август?

— Иди, иди!

— Я вот опять задумался: ты, боже мой, милостью своей оделяешь не умнейших, не отважнейших, не чистейших, а тех токмо, кто кадит, кто хвалу тебе воздает. По твоему примеру, боже, и все земные правители творят, все короли, цари и гетманы. А попы и ксендзы, бессовестные и распутные, отколь им позвенят мошной, туда и поворачиваются, черт бы их всех сожрал! — И святой Петро умолк. — Вот так и во всем земном хозяйстве, господи! Ты меня посылаешь разведать, кто из сих поганцев воскурил тебе столь щедрую хвалу и кто из них — угодник божий? А?

— Вот и ступай.

Святой Петро поскреб затылок:

— Я ныне еще и не обедал, господи.

— Иди, иди! Там пообедаешь. На земле!

И святой Петро, кое-как обувшись, подался вниз на грешную землю, где шла война, попал ненароком на сторону однокрыловцев и долго слонялся, не в силах выяснить, кто же тогда воскурил господу столь щедрую хвалу, и проголодался старый Петро, и, проходя мимо поварни гетмана Гордия Гордого, когда челядники куда-то отвернулись, украл там — ей-богу ж, правда! — кусок житного хлеба, и за милую душу съел без соли, сухой и заплесневелый, чуть не подавился краденым, хоть никто там, на кухне гетмана Однокрыла, пропажи и не заметил, ибо никому тот заплесневелый кусок не был нужен, — да совесть допекала апостола больше, чем изжога от несвежего хлеба, и святой Петро, оставив порученное ему дело, воротился к господу богу — покаяться.