Татьяна Беспалова - Мосты в бессмертие Страница 9

Он вышел из подъезда. В дальнем углу Тимур, дворник, скреб лопатой мостовую, в полупустом мусорном баке копошились отощавшие коты. Снег не переставал сыпать на город. Бабуля решила не дожидаться его и хорошо, и правильно, пусть будет все как обычно. В прошлом году об эту пору они так же, как сегодня, порознь выходили из подъезда… А вечером, вернувшись домой, пусть она не сразу почувствует утрату. Ведь и прежде бывало так, что Костя пропадал по нескольку дней. Пусть она вообще ее не почувствует, пусть…

– Наверное, врал народ, – задумчиво проговорил Костя, вертя винтовку и так и эдак.

– Что врал-то? – спросил огромный, чисто выбритый детина. Нижняя часть его лица была белее сметаны, а верхняя – смуглая и обветренная.

– Врали, что на призывных пунктах в Москве ополченцам оружия не выдают, – ответил Костя.

– Как это? Как воевать без оружия? – удивился детина.

– Во-первых, ты, Липатов – не ополченец, во-вторых – приказываю прекратить антисоветские разговоры, – встрял плюгавый, тощий субъект с нашивками батальонного политрука.

Старшина вынес из каптерки сложенные в стопку вещи. Константин вытаращился на лежавшую сверху, полосатую фуфайку.

– Эт что? – выдохнул он.

– Надевай, малец! – усмехнулся старшина. – Теперь ты боец воздушно-десантных войск. Не вошь окопная, а человек! Не пушечное мясо, а ударная сила! Конечно, пальтецо у тебя неплохое. Так ты его отдай провожающим. Есть таковые?

– Нет, – коротко ответил Костя.

– Что так? – любопытный старшина скорчил участливую гримасу. – Ужо отбыли в места не столь отдаленные?

Смуглое лицо старшины было испещрено складками, глубокими и мелкими, едва заметными и четко прорисованными. Среднего роста, жилистый, ширококостный и подвижный, он сновал из каптерки с обмундированием в комнату с табличкой «Вытрезвитель». Здесь, на широкой лавке, расположились призывники, отобранные в команду Фролова. Всего человек двадцать. Костя бегло оглядел их. Знакомых – никого. Все взрослые мужики, все старше тридцати лет. Но и не старые. Наверное, самым великовозрастным в «Вытрезвителе» оказался старшина. Костя прикидывал и так, и эдак, сколько ж ему лет, пока не утомился от этого занятия. На первый взгляд он оказался тут самым молодым.

– Эй, Длинный!

Костя вздрогнул, обернулся на зов. В углу, на обшарпанном стульчике из клееной фанеры сидел вор в законе Гога Телячье Ухо. Гога занимался своим любимым занятием: спичкой с намотанным на нее крошечным кусочком марли ковырял во внутренности своих огромных, заросших рыжим волосом ушах.

– Ты как тут, дядя Георгий? – Костя придвинулся к нему.

– Как, как! Так же, как ты, добровольцем явился! – и Телячье Ухо принялся чистить спичкой огромные ноздри. Костя отвернулся.

В воровских кругах Телячье Ухо слыл человеком порядочным и покладистым. Имел на своем счету около полудюжины трупов, но без толку не убивал. Однако если в том случалась необходимость, убивал не задумываясь. Резал всегда ножом. Огнестрелом не баловался – шума не любил. Телячье Ухо в основном промышлял грабежом инкассаторских машин. Добытым хабаром делился честно – содержал семью мотавшего срок за полярным кругом младшего брата. С началом войны исчез. Об его делах судили по-всякому. В том числе и полагали убитым. А он вон где оказался! На призывном пункте.

– Ты зачем здесь, дядя Гога? – тихо спросил Костя.

– Как зачем? – вор Телячье Ухо поочередно продул каждую ноздрю, зажимая пальцем другую. Костя поморщился.

К ним подошел офицер. Молодцеватый, подтянутый, росточком Косте по плечо, но бравый. Костя усмехнулся, привстал в растерянности. Что делать-то? Выпятить грудь колесом, рапортовать? Офицер спросил строго:

– Где учился до войны?

– Десятилетку закончил, – ответил Костя. – В институт хотел на лингвистику, но…

– Немецким владеешь?

– Говорю на немецком, французском и английском. Итальянский плоховато, но тоже могу… Польский и венгерский – еще хуже.

– Остановись, полиглот! – засмеялся лейтенант. – Зачисляю тебя в разведроту. Я теперь твой командир – зови меня Александр Александрович. А фамилия моя самая простая – Сидоров.

– Самая простая фамилия у нас Иванов, – нагло заявил Телячье Ухо. – А меня, Сан Саныч, ты тож определи вместе с лигистом, в разведроту. Я те в любую щель и влезу, и вылезу. Украду у врага, что прикажешь и, как верный пес, в зубах принесу. От меня пользы много может быть, ежели меня кормить, но от голодного меня проку никакого…

– Отставить разговоры! – рявкнул лейтенант. – Доложите по уставу: имя, фамилия, гражданская специальность.

– Имя? – Телячье Ухо почесал в ухе. – Георгий Алексеевич Кривошеев. Специальность?

– Урка он, – тихо проговорил тот самый, недавно утративший бороду, детина. – Я таких навидался. Они невдалеке от нашего села и посейчас, наверное, лес валят. Так-то оно!

– Фу ты, деревенщина! – обиделся Телячье Ухо. – Вчера бороду сбрил, а туда же рассуждать! Сам-то не старообрядец ли? Ну-ка, перекрестись, или не веруешь?

– По уставу! – рявкнул лейтенант.

– Рядовой Спиридонов, – отозвался сибиряк. – Владимир Епифанович. А тебя, хмырь костлявый, я поперек морды перекрещу.

– Отставить разговоры! – рыкнул лейтенант. – Николай Ильич! Всем выдать обмундирование и вручить каждому по экземпляру войскового устава для изучения. Да не копайтесь же вы, старшина! Нам предстоит за пару дней сделать из этого сброда дееспособную войсковую часть!

Старшина не замедлил явиться со стопкой потрепанных брошюр.

– Это вам, братва, заместо картишек, – он сунул по брошюре в руки Телячьему Уху и Косте. – А для тебя, сибиряк, эта книжица теперь, как святое писание. Учи наизусть.

– Как величать тебя, отец? – спросил Спиридонов, болезненно кривясь.

– Лаптев моя фамилия. А имя – Николай Ильич. А ты не кривься, сибиряк, а привыкай. Может, тут у нас воздухи не так чисты, как в твоих чащобах. Зато народу больше. Нескучно будет с нами, сибиряк. Обещаю.

Костя снял пальто. Еще раз проверил карманы – не завалялось ли чего.

Он развернул измятый, завалявшийся листок – аннушкино письмецо. На обороте выгоревшего рецепта детской микстуры от кашля бисерным мальчишеским подчерком Аннушка написала:

Здравствуй любимый! Мы не всякий вечер ночуем в Голутвином, дома. А потому решилась написать тебе перед уходом на рытье акопов. Ты уж неделю как пропал, и я волнуюсь. Потому решилась писать.

Там, на заставе, приходится работать и по 12, и по 14 часов. Когда как получится. От лопаты ломит руки и ноги. Зато не так ужасны бомбежки. Ночуем часто у крестной, Анны Ильиничны. Это та женщина, с Донского проезда. Помнишь, мы заходили в ней весной и она нас вином угощала?

Я очень периживаю нашу ссору. До сих пор не магу понять, почему ты так взъерипенился. Сергей мне совсем не интересен. Я люблю тебя лиш одного. Весь район об этом знает и только ты сомневаешся. Пока мы роем окопы для доблесных защитников отечества тебя могут презвать. И от этого меня охватывает ужасная тоска. Если уж мы больше не свидимся до самой победы знай – я люблю тебя. Я уж отдала тебе самое дорагое что ни есть у каждой девушки. И в сражении и в бою помни: никому больше я этого не дам!

Вечно преданая тебе Анна.

Досадуя на грамматические ошибки, Костя размышлял, что бы такое сделать с запиской. Порвать? Рука не поднималась. Оставить при себе? Но тут он с ужасом представил, как торжествующий победу враг снимает с его растерзанного, мертвого тела это послание первой и не столь уж невинной любви. Представил себе плакатного эсэсовца, эдакого удальца в лихо надвинутой на брови каске, воняющего сапожной смазкой и шнапсом, тертого вояку, искушенного не только в воинской науке, но и в любовных утехах. Вот он читает Аннушкино послание, вот заливается похабным хохотом. И Костя достал из кармана гимнастерки спички. Аннушкино письмо обожгло его пальцы, прежде чем невесомым пеплом улететь в холодное, пропахшее пороховой гарью небо…

Глава 2. Гаша

Они ушли из Киева пятого июля. Гаша впоследствии плохо помнила их путь от Поварской слободы до Горькой Воды. В памяти отложились странные и удручающие метаморфозы, произошедшие с ее матерью, Александрой Фоминичной, считавшейся в их семейном кругу записной модницей. Даже после того, как в 1940 году бесследно пропал отец, мама не рассталась с пристрастием к комфортной и благоустроенной жизни. Жизнь Александры Фоминичны заполняла суета: преподавание энтомологии в университете, летние практикумы со студентами, театральные премьеры, парикмахерская, портниха, косметический кабинет. Гашина старшая сестра Евгения называла это буржуазными привычками, а сама Александра Фоминична – достойным дамы и полезным для общества времяпрепровождением. Александра Фоминична, несмотря ни на что, продолжала верить в человеческую порядочность, здравый смысл и трудолюбие.