Роберт Стивенсон - Вилли с мельницы Страница 9

По мере того как проходил день за днем, Вилли переходил от одной крайности к другой; то он кичился своей силой воли и твердостью своих решений, то презирал свое глупое малодушие и осторожность. Первый род образа мыслей, в сущности, более соответствовал его истинным взглядам на вещи и являлся, так сказать, результатом его обычных здравых рассуждений; но время от времени его с неудержимой силой внезапного порыва охватывало негодование на самого себя и возмущение против своего, как он тогда выражался, «нелепого поведения», и тогда он гнал прочь всякое благоразумие и точно человек, мучимый угрызениями совести, бродил по целым дням в саду, по дому или по лесу, не находя себе нигде покоя. Такое состояние духа было совершенно невыносимо для человека обычно столь спокойного, уравновешенного и степенного, как Вилли, и он решил во что бы то ни стало положить этому конец. Итак, в одно прекрасное, теплое утро он надел свое лучшее платье, взял в руки тросточку из прута терновника и пошел вниз по долине вдоль берега реки. Как только он принял свое решение, к нему разом вернулось его обычное спокойствие, сердечное и душевное равновесие; он радовался ясному, хорошему дню, любовался разнообразием живописной местности, и все это без малейшей примеси тревоги или какого-нибудь неприятного чувства. В сущности, ему было почти безразлично, чем окончится его вторичное сватовство; какой бы оборот ни приняло в данном случае дело, он будет одинаково доволен, — так думал он. Если она на этот раз примет его предложение, то уж ему, конечно, придется жениться на ней, что, пожалуй, будет к лучшему. Если же она откажет, то у него по крайней мере будет сознание, что он сделал все, что от него зависело, и теперь может спокойно идти дальше своим путем, с совершенно спокойной совестью. В глубине души он все-таки надеялся, что она ему откажет, но затем, когда он увидел в просвете между ветвистых ив на повороте реки коричневую кровлю, под которой она жила, он был уже наполовину склонен желать обратного и был положительно пристыжен сознанием шаткости и неустойчивости своих желаний.

Марджери, по-видимому, была рада, очень рада его видеть; она протянула ему руку ни минуты не задумываясь и без малейшей аффектации.

— Я много думал об этом браке… — начал он.

— И я тоже, — подхватила она, — и я все более и более уважаю вас, как человека умного и проницательного; вы сумели тогда лучше понять меня, чем я сама себя понимала, и теперь я совершенно уверена, что вы были правы и что нам лучше оставаться с вами в дружеских отношениях.

— А все-таки я… — попытался было возразить Вилли, но она поспешила перебить его.

— Вы, должно быть, устали, — заговорила она, — садитесь, пожалуйста, и позвольте мне принести вам стаканчик вина. День сегодня такой жаркий. А я хотела бы, чтобы вы остались довольны сегодняшним вашим визитом к нам, потому что я желаю, чтобы вы часто-часто навещали нас, раз в неделю, если у вас будет время; я всегда так рада видеть своих друзей, и отец тоже.

«Ну и прекрасно, — мысленно решил Вилли, — как видно, я действительно был прав в конце концов». И он провел очень приятно время в гостях у дочери пастора в ее милом обществе и вернулся домой в прекраснейшем расположении духа, после чего не стал более думать о своем сватовстве и предал все это дело полному забвению.

Почти целых три года Вилли и Марджери продолжали поддерживать между собой подобные отношения, видясь раз или два в неделю и не обмениваясь никогда не единым словом о любви. И в продолжение всего этого времени Вилли был, по-видимому, так счастлив, как только может быть счастлив человек на земле. Он часто даже сам себе урезал радость частых свиданий с Марджери; нередко, дойдя до половины пути к церковному дому, он возвращался назад, как будто для того, чтобы разжечь свой аппетит. На одном из поворотов пути было такое место, откуда можно было видеть церковный шпиль и колокольню, как будто втиснутые между двумя поросшими сосновым лесом склонами гор, на фоне треугольного клочка долины. Это место Вилли особенно облюбовал для своих размышлений; здесь он садился и обдумывал и обсуждал все свои впечатления, прежде чем вернуться домой. Окрестные крестьяне до того привыкли постоянно видеть его на этом месте в сумерки, что прозвали этот изгиб дороги «Уголок Вилли с мельницы».

По прошествии же трех лет Марджери сыграла с ним жестокую шутку, выйдя замуж за кого-то другого. Вилли с достоинством выдержал свой характер и при случае высказывался, что, насколько он знал женщин, он поступил тогда весьма разумно и осторожно, что три года тому назад не женился на ней сам. Несомненно, что она сама мало знала себя и, несмотря на ее обманчиво рассудительный и сознательный вид и спокойную уверенность в себе, была так же непостоянна и изменчива, как и все остальные женщины. «Мне остается только поздравить себя, что я благополучно избежал соблазна», — говорил он, и при этом становился еще более высокого мнения о своем уме и рассудительности. Но в душе он был крайне недоволен случившимся. В продолжение месяца или двух постоянно дулся и был не в духе, и сильно похудел к немалому удивлению его двух работников или слуг.

Пожалуй, год спустя после этого брака, однажды поздно ночью Вилли был разбужен стуком копыт мчавшейся во весь опор по дороге лошади и вслед за тем сильным стуком в ворота его гостиницы. Он распахнул окно, выглянул на дорогу и увидел работника с фермы, прискакавшего верхом на лошади с другой оседланной лошадью в поводу. Этот работник сказал ему, чтобы он спешил, как только можно, отправиться вместе с ним в дом его хозяина, потому что госпожа Марджери при смерти; она послала за Вилли, прося его настоятельно приехать, чтобы проститься с ней. Вилли был плохой наездник и так долго собирался в путь, что бедная молодая женщина была, можно сказать, при последнем издыхании, когда он наконец прибыл. Тем не менее они беседовали в продолжение нескольких минут с глазу на глаз, и он присутствовал и горько плакал в то время, когда она умирала.

ГЛАВА III. Смерть

Год за годом уходили в вечность; великие перевороты и взрывы народного возмущения переживали большие города, там, на равнине; кровавые бунты вспыхивали то тут, то там и подавлялись кровавой расправой; битвы и сражения склоняли победу то на ту, то на другую сторону; терпеливые астрономы на своих высоких башнях в обсерваториях высматривали новые светила и наделяли их причудливыми названиями; драмы, трагедии и комедии исполнялись на сценах ярко освещенных театров; людей на носилках тащили в больницы и госпитали, и все шло своим обычным чередом беспрерывной суеты и волнений человеческой жизни в больших, густонаселенных центрах. Только там, наверху, в горной долине Вилли, один ветер и смена времен года вносили свое разнообразие; рыбы по-прежнему стояли неподвижно в быстро бегущей реке, птицы кружились над головой, и верхушки сосен шумели под звездным небом, а вершины высоких гор, казалось, господствовали надо всем. И Вилли по-прежнему хлопотал, ходил взад и вперед по своей гостинице, заботился о приезжающих посетителях до того времени, пока голова его не убедилась сединами. Но сердце его по-прежнему оставалось юным и сильным; и если пульс его бился не всегда спокойным темпом, все же он бился сильно и равномерно, как у здорового и бодрого человека. Щеки его были еще украшены густым пятном румянца, напоминающим румяное, спелое яблоко. Правда, он несколько согнулся, так что казался чуточку сутуловатым, но походка его была по-прежнему твердая и уверенная, а жилистые руки его протягивались радушно к каждому человеку для дружелюбного рукопожатия. Лицо его было испещрено мелкими морщинками, как это обыкновенно случается с людьми, много живущими на открытом воздухе, и которые, в сущности, являются следствием постоянного пребывания на солнце. Такого рода мелкие морщины подчеркивают глупое выражение глупой физиономии, но такому лицу, как лицо Вилли, с его умными, ясными глазами и доброй улыбкой, они придавали еще большую прелесть, свидетельствуя о простой, скромной и спокойной жизни. Разговор его был полон умных изречений, метких сравнений и характерных или справедливых поговорок; Вилли питал симпатию к людям, и они платили ему той же монетой. И когда в разгар сезона долина переполнялась туристами, в беседке при гостинице хозяин и его гости проводили не одну приятную и веселую ночь. Его взгляды и мнения, часто казавшиеся вздорными его односельчанам и соседям, нередко возбуждали удивление и приводили в восторг высокообразованных людей из больших городов и ученых мужей из университетов и колледжей. Можно было сказать по справедливости, что Вилли дожил до почтенной старости; он всеми был уважаем и любим и с каждым днем приобретал все большую известность; слава о нем дошла до многолюдных больших городов на равнине. Молодые люди, путешествовавшие летом в этих горах, встречаясь в городских кафе, вспоминали Вилли с мельницы и его простую, но здравую философию. Много, много приглашений, могу вас уверить, получал старый Вилли от своих посетителей, но ничто не могло прельстить его и заставить его покинуть хоть на время его горную долину. На все такие увещевания и уговоры он неизменно отрицательно качал головой и, многозначительно усмехаясь, не вынимая изо рта трубки, отвечал: «Вы опоздали, друг мой, я теперь, можно сказать, мертвый человек, моя жизнь прожита! Я жил и умер, давно уже умер! Лет пятьдесят тому назад при ваших словах у меня сердце выскочило бы из груди от радости, а теперь это даже не прельщает меня; таковы результаты долгой жизни, что в конце концов людям надоедает жить». Или же: «Я знаю только одну разницу между долголетней жизнью и хорошим обедом: за обедом сладкое подают под конец, в жизни же наоборот». Или же отвечал так: «Когда я был еще ребенком и юношей, я всегда тщетно ломал себе голову над вопросом: я ли или свет интересен, любопытен и достоин изучения? А теперь я прекрасно знаю, что это я сам, а отнюдь не свет! И я давно уже упорно держусь этого мнения».