Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 91

— Это вы, панна? — обалдело спросил пан Куча-Стародупский.

— Их, майн герр, — ответила Ярина.

— Что это вы, панна, онемечились?

— Я подумала, что немцем стали вы, пане обозный.

— Я — немцем? Почему немцем?

— Кто ж другой может оскорбить так запорожского козака? — И передразнила пана Кучу: — «Взять!» Кто на это способен? Только лях! Или немец! Либо турок!

«Вот она какая, панна Кармела!» — подумал Пилип.

— Так-то, пан Куча, — вмешалась Лукия, дочь Саливона, да тут же, встав навытяжку перед полковым обозным, учтиво спросила — Дозвольте слово молвить, вельможный пане?

— Говори, — остолбенев от удивления, милостиво разрешил Стародупский.

— Кого это вы здесь водите, пане? — спросила дивчина, не очень-то учтиво разглядывая красивенького Оврама Раздобудько.

— Гостя вельможного.

— Кто же дозволил водить сюда сторонних людей? — спросила Ярина и, подступив к пану Овраму, потребовала: — По какому слову нынче пропускают в нашем войске?

Кладоискатель, не зная, разумеется, слова-пропуска, смущенно молчал.

— Пан Оврам прибыл по просьбе самого владыки, — сердито молвил обозный.

— А куда этого пана владыка приглашал? — И Ярина кивнула на город: — Туда? Или сюда? — И панночка взглянула на окопы, валы и пушки.

— Скажите пропуск! — не отставала и Лукия.

Обозный взорвался:

— Как вы смеете?!

— Смею.

— Прочь! — заорал обозный. И приказал гайдукам: — Разогнать отсюда всех девок!

Но гайдуки и с места не тронулись.

Не только потому, что пред ними стояли не коэаки, а девчата.

А допрежь всего затем, что все девчата, пришедшие сюда с Лукией, были вооружены.

Да и глаза у них горели такой отвагой, что подступиться к ним было страшновато, к этим отчаянным девчатам.

Особливо — к панне Ярине. Заслонив собою подруг, она вся словно светилась, пылала столь опасным огнем, что связываться с шальной панной никому из гайдуков не хотелось, — охотно подошел бы к ней разве что Пилип-с-Конопель, да он лишь робел перед ней, пялил глаза, словно дурень какой, и молчал.

— Пойдем дальше, пане Овраме, — обратился к искателю кладов Демид Пампушка-Куча-Стародупский, гостеприимно пропуская гостя вперед.

Но Лукия преградила дорогу.

— Ни шагу дале, пане! — сердито кинула она опешившему Овраму.

— Тебе, девка, чего надобно? — зловеще прошипел обозный.

— Без слова-пропуска я его никуда не пущу.

— А ты что за цаца? — удивился обозный.

— Меня назначили сегодня сотником девичьей стражи, пане полковой обозный. А потому…

— Тебя назначили сотником стражи?

— Девичьей стражи, пане полковой обозный.

— Почему девичьей?

— Как это — почему? — разом застрекотали девчата возле гончаровой дочки. — Во время войны и девки — люди!

— Не слоняться ж без дела! — постукивая в ножнах саблей, кричала какая-то белокурая непоседа.

— Хватит нам бабьего дела! — вопила другая.

— Покозакуем наконец и мы! — отозвалась и панна Подолянка и, подойдя к Пилипу-с-Конопель, коснулась его руки и тихо спросила по-французски: — Это вы были тогда в порту, в Голландии?

— Да, я.

— Я сего не забуду вовек…

— Должен я вам кое о чем поведать, панна Кармела.

— Сегодня невзначай… слышала я из окна ваш разговор с епископом Мельхиседеком, — тихо сказала она.

Пилип-с-Конопель, вспыхнув, бросился было прочь от нее, однако остановился.

— Панна, — запинаясь, молвил француз, — я должен вам сказать нечто новое. Важное. Для вас…

И он, отведя ее в сторону, коротко рассказал ей все.

— Спасибо, — сказала панна Подолянка и протянула французу свою холодную руку.

И спросила:

— Вы… возвращаетесь… во Францию?

— Я решил сложить свою голову здесь.

— Зачем же ее терять? — грустно улыбнулась панна.

— Мне жизнь хотелось бы отдать за вас, недостижимая, дальняя зоренька, — заговорил Филипп по-украински. — Вас подстерегает опасность… грозная, неотвратимая. Я должен бы за вами доглядывать… И я умоляю: берегитесь! Не ходите беспечно: схватят! Если не этот, — он кивнул на Оврама, — то другие. Я их видел, знаю, — и Филипп снова почему-то перешел на французский — так, правда, было вернее, ибо французского языка в Мирославе, пожалуй, никто и не знал. — Умоляю вас: запритесь дома… до конца войны.

— Не могу, голубь мой, — растроганная его заботой, сказала Подолянка. — Я всю жизнь была в неволе… по монастырям. А тут… теперь… я должна воевать.

— Убьют или изуродуют! И я прошу, Кармела…

— Нет, — ответила Ярина. — А вы… возвращайтесь в Париж.

— Никто ведь… — грустно произнес Филипп. — Никто… даже вы, Подолянка… никто не запретит запорожцу сложить свою голову за Украину.

Это прозвучало слишком по-французски, витиевато, но такая неуемная боль звенела в каждом слове Филиппа, что сердце Ярины-Кармелы замерло от острой жалости, потому как ни слова надежды она не могла подать этому молодому французу, который по ее следам добрался до нашей Долины из Европы.

Поклонясь, Филипп Сганарель отошел в сторону, а панна Подолянка снова вернулась к своим шумливым подругам, — они еще наседали на полкового обозного, доказывая, что и девчата украинские могут стать на войне людьми.

— Мы учимся рубить и стрелять, — сердито фыркая, говорила Лукия.

— Сбесились! — пробормотал обозный. — А кто же станет борщи варить козакам?

— Наши мамы, — отвечали девчата.

— Кто ж воинам будет стирать штаны и рубахи?

— Пан сотник Хивря, — смеялись языкастые девчата.

— А кто ж любиться с парубками будет? — шевельнув усом, спросил старый гончар.

— Мы! — единодушно ответили анафемские девушки.

— Распутницы! — не понимая шутки, разгневался пан обозный и обратился к гостю: — Пойдем, пане Оврам!

— Чур! — так властно крикнула Подолянка, заря-заряница, красная девица, что пан Оврам, исправный кавалер, даже в столь неприятную минуту не мог не обратить внимания на черный огонь быстрых очей этой белокурой панны и поспешил спросить у Пампушки:

— Кто это?

— Племянница епископа.

— Вот какая?! — тихо ахнул Оврам, даже мурашки по спине забегали, и не только от ее красоты, а затем что стало жутко: не дай бог с такой девкой вступать в распрю, а ему предстояло (с несколькими верными людьми) завтра ее похитить. У кладоискателя даже руки и ноги свело, и он потянул пана обозного за рукав, чтобы как-нибудь поскорее убраться отсюда, когда вдруг сотник городской стражи, гончарова дочь Лукия, кивнув девчатам, приказала: