Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 94

Когда грянула наконец прекрасная песня «Свете тихий», музыку к коей недавно сложил этот парубок, Глек Омельян, мирославцы, слушая, доходили до самозабвения, ибо песня каждого в молитве возносила до самых небес.

Но дело было не в молитве.

Всякое подлинное искусство таит в себе такую силу, что человек, не только поющий, но и слушающий, не только тот, кто пишет картину, но и тот, кто смотрит на творение художника, чувствует себя в тот миг исполином, и ему кажется, будто это все создал он сам, и в нем просыпается хорошее чувство гордости за человека, за творца, за свой народ.

В песнях Омелька — и в церковных, и в светских — била мощная народная струя…

Его учили не только профессора Милана или Вены, не только протопсальты киевской Софии, где он пел поначалу, но и родная матинка учила петь, над ним колыбельную напеваючи, и гончарный круг вращая, и снопы вяжучи, и пропалывая огород. И шелест ветра в степной траве утончал слух маленького Омелька. И журчанье родной реки Рубайла. И пенье соловья. И думы кобзарей. И девичьи песни-веснянки. И все, что пела Украина, все это учило его слушать. Все это учило его слагать песни. Все это привлекало к нему, к его дарованию, к его голосу козацкому, к его сердцу широкому, — все это привлекало тысячи и тысячи людей.

Он уже успел попрощаться с отцом.

Исповедавшись и причастившись, он готов был отправиться в дорогу, и потому-то, ведя сейчас песню, залетал далеко вперед по своему опасному пути и пел мирославцам так, как доселе никогда не пел, ибо прощался с отцом, что стоял у клироса, украдкой утирая слезы, прощался с родиной, со всеми этими добрыми людьми, которые так любили его талант.

Лукия глаз с него не сводила, слушая.

Омелько уже простился и с Тимошем, они вместе помолчали в саду.

Затем земно поклонился Лукии, — это ведь она вырастила их, трех сынов гончара, после смерти матери. Прощаясь, Омелько передал сестре сверток бумаг, исписанных странными закорючками, и просил спрятать до его возвращения, а коли погибнет — передать в Киев… Там были, в том свертке, ноты его светских песен — на семь голосов и на двенадцать, написанные на уровне тогдашней мусикийной техники, — и была меж ними «Песня пьяниц», двенадцатиголосый партесный концерт, который он только что закончил и уже начал было разучивать с товарищами, чтобы потешить козачество или своего брата ремесленника шуточной песней, мудреной и многоголосой…

Лукия плакала, слушая брата у вечерни, боялась того часа, когда кончится богослужение и Омельян, уже и домой не заходя, тронется в дальний путь, взяв ружье, сопилку, торбу, вскочит на коня, поджидавшего у церкви.

Пока владыка правил службу, молясь за мирян, коих во храме было полнехонько в ту клечальную субботу, молясь за Омелька, коему предстояло пуститься в далекий и опасный путь, молясь и за всю измученную и истерзанную Украину, — в архиерейском саду тем временем два вельможных плута и лукавца, Оврам и Демид, тщетно пытались обмануть и сбить с панталыку премудрого Козака Мамая, уверяя запорожца, будто бы золотые сокровища Долины — сущая небылица.

— Я уже вашу Долину осмотрел, — молвил Раздобудько. — И все постиг.

— А я уже осмотрел тебя самого, мой брехливый панычик, — глумливо отвечал ему в тон Козак Мамай. — И тоже… все постиг!

— Что ж ты постиг? — в испуге поспешил спросить Оврам Раздобудько.

— А то постиг, что самым драгоценным сокровищем всегда был и есть человек.

— Какой человек?

— Вот ты, к примеру, мой красавчик.

— Почему это?

— А потому… Хорошенечко прибрав тебя к рукам, можно сказать, что и сокровища Долины очутятся в тех же руках.

— Ты мой талан преувеличиваешь, Козаче. Правда, пане Пампушка? Не так уж я умен, как сие кажется. Правда ж?

— Истинная правда, — охотно поддержал обозный. — Дурень дурнем!

— Что вы этим хотите сказать? — вспыхнул Раздобудько.

— Как раз то хочу сказать, о чем вы меня попросили.

— Я вас ни о чем не просил, — рассердился пан Оврам и отошел от Кучи, оскорбленный и озабоченный.

Панна Подолянка, слушая в сторонке весь этот разговор, поспешила подойти к кладоискателю, отвела его на два-три шага и, оглянувшись на Мамая, тихо шепнула:

— Я тоже мечтаю о кладе.

— Мечты стоят нынче не очень дорого, очаровательная панна.

— У меня уже есть кое-что в руках!

— А что? — оживился Оврам.

— У моего дядюшки… среди бумаг… — начала было Ярина.

Да их разговор прервал Козак, на миг отвернувшись от своего Песика, с коим он о чем-то совещался.

— О чем это вы? — не подходя к ним, спросил Козак у Подоляночки.

— Я вот расспрашивала пана Оврама о кладах, найденных летошний год… так любопытно, так любопытно! — И панночка о чем-то защебетала, а Козак Мамай опять наклонился к Ложке, продолжая с ним какой-то важный разговор.

— Так о чем бишь вы, голубонька? — нетерпеливо шепнул пан Оврам, кивая Пампушке, чтоб отошел подальше и не мешал.

— У моего дядюшки в кованой скрыне лежит письмо покойного полковника Кондратенко. Того самого…

— Что прятал в Мирославе запорожские сокровища? — даже вскинулся пан Оврам. — Да за сию бумагу я готов…

— Знаю! — И, жарко блестя черными глазами, беляночка сладко задышала ему в лицо: — Что найдем…

— Поделим! — выдохнул, озираясь, Раздобудько.

— Как поделим?

— Поровну.

— Нет.

— Две трети — вам?

— Три четверти!

— Зачем так много?

Панночка на неуместный вопрос не ответила.

— Я вижу, вас не худо воспитали доминиканцы в своих монастырях?! — захлебнулся от приятного удивления пан Оврам, ибо такой панны он уже не боялся, и она все более и более начинала ему нравиться. И он сказал глубокомысленно: — Мир меж людьми зависит от христианского воспитания шляхетской молодежи: дабы любовь к себе не гасила любви к ближнему! — И снова спросил: — Ну, как же? Две трети? Две?

— Я заплачу вам четверть, — неумолимо молвила панна и торопливо зашептала: — Слушайте! Ночью сегодня, после первых петухов, придите в сад. Третье окно за углом наверху. Жду!

Видя, что Козак Мамай окончил таинственную беседу с Ложкой, панночка быстро отошла от Оврама Раздобудько, словно и не она только что сговаривалась с искателем приключений и кладов, а Мамай обратился к пану Овраму, чтоб закончить разговор о безотлагательном начале поиска сокровищ в Калиновой Долине.

Тем временем панна Ярина думала о голодранце, о Михайлике, ибо он ей вдруг стал надобен, после того как дивчина уговорилась о деловой встрече с паном Оврамом: «Хорошо, коли б тот чудной парубок да пришел ночью под окно, потому что сей щеголеватый шляхтич, видимо, попытается меня похитить…»