Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке Страница 98

Дворянскую культуру материализовал рабский труд крепостных. Это общеизвестно. Но здесь, в Архангельском, где все так изысканно, тонко, и вечерами кажется, что на дорожке «регулярного сада» вот-вот появится в раззолоченном камзоле прежний хозяин этих мест, тот, кто в 1772 году на пути за границу проехался по спине Ефима, — именно здесь особенно отчетливо понимаешь, какую цену платил народ за роскошь «барских садоводств».

И вот в таком раю, устроенном поколениями крепостных для своих сюзеренов, резвилась среди узкого круга гостей юная Вера Голицына.

Здесь она играла в серсо, вальсировала со стройным кавалергардом или ловким гусаром, здесь вспыхивали ее маленькие романы, и, уезжая, она оглядывалась на безмятежно и быстро пролетающее здесь время и писала на веленевой странице: «Счастливая минута!»

Тридцать лет подряд оставляла свой автограф в альбоме другая гостья — Елизавета. Кто она, я не знал, она не писала фамилию, может быть, одна из великих княгинь. Юсуповы гордились знатностью происхождения, вели род от ногайского хана Юсуфа и считали себя по крайней мере ровней худородным, хотя и царствующим Романовым.

Когда я вновь рассматривал альбом, мне сказали, что Елизавета будто бы супруга великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы, убитого Каляевым. Возможно, так оно и есть, поскольку «хозяин Москвы» жил по соседству, в своей усадьбе Ильинское. Но почерк не идентифицирован, и Елизавета пока остается альбомной загадкой.

И вдруг все кончилось. Исчезли в альбоме сановные фамилии, исчезла экзальтированная Верочка Голицына, провалилась в тартарары вдова (примем условно эту версию) надменного губернатора. Сгинуло все, что еще вчера верило в свою незыблемость.

Несколько страниц вырвано.

И потом — первые записи нового времени: группа рабочих фабрики имени Воровского, крестьянин Брянской губернии И. С. Козлов, село Добрик. Потом 190 детей, приехавших в Москву по инициативе Туркестанского народного дома просвещения, затем 99 рабочих, отдыхающих в Ильинском, том самом великокняжеском имении, откуда еще недавно навещала Архангельское Елизавета. Потом мы видим подписи делегатов III конгресса Коминтерна.

В 1928 году дворец-музей посетил К. Ворошилов, четко расписался в альбоме. С тех пор Архангельское сроднилось с нашей армией. Два спальных корпуса, поставленные по обе стороны партера на его излете у набережной, мягко и благородно вошли в панораму усадьбы. Во время Отечественной войны в них размещался госпиталь. Теперь здесь отдыхают, лечатся... Люди армии берегут по доверию государства памятник старины, творение крепостных душ.

Однажды Архангельское посетила делегация американских конгрессменов. Заметив на зеленом ковре партера фигуры советских солдат, гости из-за океана оживились, а один из них спросил:

— Почему столько людей в военной форме? Здесь происходят военные учения?

Спросил и поперхнулся, поскольку, приблизившись, увидел солдат, «вооруженных» машинками для стрижки газона. Длинными ручками они походили на миноискатели. Американцам долго втолковывали смысл того, что происходило. Кажется, они так и не ухватили его.

Когда им сказали, что миллионное финансирование всех реставрационных работ в Архангельском проходит по военному бюджету, они решили, что их просто мистифицируют.

Между тем Министерство Обороны действительно расходует здесь миллионы рублей. Вся работа ведется на научно-исторической основе, в полном согласии с органами Министерства культуры. И храм-усыпальница и церковь на откосе возродились к жизни в 1966—1968 годах, и стоило это их омоложение миллион сто тысяч. Одновременно велась реставрация здания знаменитого театра Гонзаго на территории усадьбы. Удалось также укрепить красочный слой бесценных декораций, писанных этим великим итальянским художником и архитектором. Триста тысяч рублей было ассигновано только на обновление коллекции художественной мебели и создание копий старинных тканой.

Возрождается прелестный «чайный домик», оживает чеканной формы «конторский флигель». В парке одни породы деревьев и кустарников заменяются другими. Речь идет о репродукции ландшафта пушкинской эпохи. Все это будет стоить добрый десяток миллионов.

Девятнадцатилетний Газан Сеидов — солдат строительного батальона — смугл до черноты, гибок и строен. Он метет парковую дорожку округлыми балетными движениями.

Может быть, Он внук одного из тех подростков Туркмении, что в первые годы Советской власти побывали в Архангельском и не смогли расписаться в альбоме, — у туркмен тогда еще не было своей письменности. Арабской вязью вывел свое имя их руководитель. А теперь...

Мы говорили с Сеидовым о том, о сем. Его любимый роман — «Решающий шаг» Берды Кербабаева. Он проникся ко мне уважением, когда узнал, что я водил дружбу с автором этого произведения.

— Свой решающий шаг я еще не сделал, — серьезно сказал Сеидов, — но знаю, кем стать. Раньше хотел быть шофером, теперь здесь увлекся историей. Учитель истории — это хорошо, правда?

Вот оно как!

Каждый день по дворцу и парку движутся званые гости, в большинстве своем, наверно, дальние потомки крепостных. По субботним и воскресным дням здесь не протолкнешься. Вихрастый экскурсовод из города рассказывает группе уральцев о предоктябрьских хозяевах Архангельского с их «модерновыми» вкусами, в значительной мере лишившими дворец его былого убранства.

Касаясь российской жизни той поры и атмосферы царского двора, он, очевидно большой любитель футбола и хоккея, соответственно комментирует исторические факты: «Распутин все время играл с царем со счетом два — ноль в свою пользу. Даже министров Николай назначал с подачи Распутина...»

В группе у памятника Пушкину, с его стихами, высеченными на цоколе, идет серьезный разговор о дворянской культуре, о сложности и противоречивости этого понятия. Кстати, в советские годы усадьбе постепенно был возвращен ее первоначальный вид. Собрано многое из того, что когда-то было отсюда вывезено. Интерьеры почти полностью вернулись к тем временам, когда здесь царила классическая строгость зари прошлого столетия.

Люблю Архангельское... Бывал здесь и в военный год, навещал раненого друга. Сам жил под сенью этих вековых лиственниц вскоре после войны и позже. Идешь вечером по парку, и обступают тебя со всех сторон видения прошлого, и томится душа, и удивленно радуется ходу жизни, чудесам взаимодействия прошлого с настоящим, великой русской судьбе, что отложила так явственно свой отпечаток и на этом клочке подмосковной земли.