Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 1 Страница 99

– Конфузия выйдет, – решил я, отерев лоб. – Беранже заподозрил правку в надписи. Кто-то в Смирне или Константинополе растолковал ему. Но не обыскивать же Артамонова тайно, как обыскивали меня? Право, интересная штука: то меня обшаривали в намерении изъять эту вещь, а теперь я сам?

– Теперь уж и смысла совсем нет, – развёл он руками, не удивившись моей мысли.

– Это почему?

– Сам суди. Если ты ничего не найдёшь – это может значить что угодно: хорошо спрятал, уже продал, отослал с почтой – да что угодно. Те же выводы сделаешь, если найдёшь один камень или два. Ну, разве что целый их ящик отыщешь, но и тогда что поменяется?

Он, конечно, рассуждал верно. Ничего обыск не прояснил бы. Но по какой-то догадке не хотелось мне, чтобы фальшивка оказалась в руках полковника. Какой бы вывод тот ни сделал, правильного заключения у него не выйдет, а выйдет то, что я продолжаю над ним потешаться.

Тем вечером долго не мог я уснуть и мерил шагами свою комнату, раздвигая пласты мутного дыма.

Так долго мучивший меня вопрос, откуда Беранже знал про древнееврейский эпиграф, начинала разрешаться в старом предположении о длани князя Прозоровского, протянувшейся за моря. Он задал Артамонову разыскать камень у меня, а тот мог сойтись с Беранже ещё до моего приезда. Полковнику не стоило бы труда выведать подробности посещения этих краёв столь странной персоной – угрозами с обещанием не выдавать художника его врагам, например.

Но – камень. Едва ли не все вокруг знали о нём нечто такое, о чём я не догадывался. Как связаны между собой все эти люди, кто у кого в услужении и кто кого предал ради чего-то неведомого – всё скрыто под слоями лжи и лицемерия.

Кажется, впервые тогда я почувствовал себя котёнком среди стаи матёрых крыс.

Но пока каждая занята обедом в своём углу – мне ничто не угрожает. Беда, если, покончив со своими делами, они обратятся в мою сторону.

20. Ермолаев

Накануне Крестовоздвижения получил я письмо от Анны с извещением встречать их в Бейруте не позднее конца октября. Долгожданная весть та оказалась в то же время совершенно неожиданной для меня, поскольку по всем ранним планам Прозоровских выходило ждать их лишь весной – если вовсе ждать. Все поклонники старались успеть к Страстной неделе, менее усердные – уж после Пасхи, когда море спокойнее, а путешествие удобнее. Так или иначе, зиму сподручнее было бы им провести в Италии, но они переменили решение, чем заставили меня изрядно волноваться. Признаться, я не чувствовал готовности к торжественному приёму и своему представлению уже в качестве возможного жениха – а именно такого сорта отношения к себе желал я разумом. Одновременно я ликовал. Граничившая с подлостью уловка моя с тем разорванным письмом, могшим предупредить Прозоровских от злоумышлений врагов, сыграла верно. Заманенные обещаниями райской жизни в святом уголке, они могли очутиться едва ли не на поле брани, но я ощущал себя победителем. Теперь только я мог сознаться себе, чего ради позабыл, а потом уничтожил то послание с предостережением. Не приличия ухаживания владели мной, а боязнь отпугнуть их от путешествия в эти земли. Я затаился, словно прячась в засаде. Мне не нужна была возлюбленная где-то во Франции, я страстно желал видеть её подле себя. Осознавал ли я опасность, которая хищником скрывается в моём умолчании, тем, что хуже лжи? О, вполне. Когда душа моя начала разрушаться под бременем страсти? Не знаю, но уже в ту пору мне вспоминалась часто притча о царе Соломоне, повелевшем дать по половине ребёнка обеим женщинам, претендовавшим на материнство. Я не убеждён, что смог бы в ту пору отказаться от своего счастья ради блага любимой.

Тем временем срочно требовалось предпринимать целый ворох приготовлений, меж тем как работа, словно нарочно, тоже кипела вовсю и притягивала целым сонмом заманчивых видов. Но прежде всего мне необходимо было благовидно избавиться от общества Артамонова. Путей к тому я видел два: честно рассказав ему обо всём, попросить не вмешиваться, или под предлогом совершения какой-либо сделки отправить художника подальше, например, в Александрию. Оба пути выглядели в глазах моих никудышными. В самом деле, первый был равносилен ничегонеделанию, что в битве любовного соперничества граничило с малодушием, но вёл в итоге прямиком к очередной дуэли. Второй обозначал собой трусость прямого обмана и, в конечном счёте, притекал туда же, хоть и с опозданием на время хода судна. Поразмышляв над обоими путями с неделю, я отверг их, избрав третий. По хитроумию он напоминал проделки Улисса, дух которого здесь, так близко от Трои, как видно, вдохновлял меня на авантюры. Однако мне он пришёлся по душе тем, что я, не творя лжи, предоставлял сопернику самому решить свою судьбу.

Раз, пригласив к себе Артамонова на обед, я, помахивая недавно полученным настоящим письмом, сообщил ему, что Прозоровские уже собираются в Бейрут, однако по желанию княгини прежде, полагаю, посетят Константинополь. Здесь я иезуитски увязал в единое целое старинное желание княгини Натальи увидеть Царьград и своё вымышленное предположение, что случится это непременно на пути сюда. Неизвестно, как долго они задержатся там, посему Прохору было велено перенимать у меня по мере сил больше дел, чтобы, освободившись, я смог направиться к княжне, если, конечно, к тому дню они не явятся сами. В этих словах совершенно не содержалось вранья, и всё же я насквозь пропитал их ложью. Теперь у Владимира имелся выбор: сохраняя отношения со мной, дожидаться Прозоровских в Бейруте, и в таком случае я попадал в проигрышное, хотя и не безвыходное, положение, либо, опередив меня в Константинополе, попробовать убедить княгиню изменить маршрут и под любым предлогом (коих, утаённых мною, имелось в достатке) отказаться от Палестины.

Тем временем, понимая, что мне некуда даже пригласить гостей (лишь об одной, конечно, помышляя) я испросил себе соседнюю комнату, имевшую просторный чулан и завалил её ненужными вещами, освободив место для гостиной и кабинета, служившего мне также спальней.

Замысел удался на славу. Через две недели Артамонов исчез, спешно отпросившись писать красоты Нила. С удобного холма в подзорную трубу я злорадно наблюдал, как он поднимался на шхуну, шедшую, однако, в Смирну. Искривлённая моя душа бесстыдно ликовала. Наши отношения разорвал он. Теперь я смело мог выставить его предателем, не прошедшим горнило искушения ревности. Само бесславное возвращение его имело бы вид оскорбительный, но не обвинительный в адрес меня, поверни я дело иначе. Я обернулся на берега Малой Азии и сопроводил лёгким кивком мысленный поклон Одиссею.

Французы утверждают, что в любви все средства хороши. Слишком рьяно я взялся следовать афоризму сему. Я жизни не мыслил уже без княжны Анны. И тем мог оправдать любое своё преступление.