Джин Вулф - Пират Страница 2

Значительную долю знаний, приобретенных мной там, составляют языки. Мы изучали два языка одновременно: первый год — испанский и латынь, второй год — французский и английский, а третий — снова испанский и латынь. Таким вот образом. Я сносно научился итальянскому от отца и его друзей, на английском мы говорили в моей школе в Штатах, и я вполне прилично овладел испанским за несколько лет жизни в Гаване, еще до поступления в монастырскую школу. Так что успевал я весьма неплохо. В части языков я был не самым блестящим учеником, но и не последним в классе ни по одному из них. Далеко не последним.

Кроме языков мы, как легко догадаться, основательно изучали теологию, литургическую традицию, библейские тексты и все такое прочее. Полагаю, все мы думали, что в конечном счете станем священниками. Возможно, монахи тоже так думали, во всяком случае некоторые.

Каждый год у нас была биология. Предмет назывался биологией, но изучали мы главным образом вопросы сексуальной жизни. Если мы станем священниками или монахами, нам придется принимать исповеди. Частично это будут исповеди других монахов, но два-три наших священника почти каждую пятницу и субботу ездили в Гавану помогать в различных приходах, и среди всего прочего они принимали исповеди у мирян. Не только у мужчин, но и у женщин. Я часто представлял, как некая красивая женщина приходит в исповедальню и говорит: «Я знаю, что вожделеть к священнику не подобает, отец, но ничего не могу с собой поделать. Это отец Крис. Каждый раз при виде его у меня возникает желание сорвать с себя одежду». Однажды я рассказал своему духовнику о таких фантазиях, но он лишь рассмеялся. Тогда мне это не понравилось и сейчас еще меньше нравится. Я молюсь, чтобы Бог прибрал меня прежде, чем я поведу себя так же.

Мы узнали обо всех половых извращениях — во всяком случае обо всех, известных нашему учителю, а таких было немало. Одни казались довольно забавными, но иные поистине ужасными. Мы узнали много всего о гомосексуализме: как это дурно и как мы должны любить грешников, но не грех. Потому-то, среди прочего, я и покинул монастырь. Скоро я дойду до этого.

Лучше всего я успевал по математике. Мы проходили арифметику, алгебру, тригонометрию и геометрию, предметы простые и логичные. Большинство ребят не дружили с математикой, но я ее любил. Я довольно быстро понял, как отец Луис подбирает задания для контрольных работ. Он задавал на дом часть задач из учебника. Задачи, которые он пропускал, появлялись в контрольных работах. Я поумнел и стал решать все задачи подряд. Я нередко писал контрольные на сто баллов и практически никогда не получал за них ниже девяносто семи. Отец Луис хвастался моими успехами, когда меня не было поблизости. Несколько монахов рассказывали мне об этом. Я никогда не смогу отблагодарить отца Луиса за то, что он обучил меня математике — в частности, геометрии и тригонометрии. Я знаю, он уже умер.

Таковы были основные предметы, которые мы изучали, но отец Патрисио, владевший телескопом, частенько показывал нам все звезды, рассказывал о них и объяснял, как увидеть Южный Крест, когда пересекаешь экватор. Он был родом из Аргентины и, наверное, тосковал по звездам своей родины. Мы толком не занимались астрономией (никто не считал, что она нам пригодится), но я находил звезды прекрасными и интересными и очень многое узнал от отца Патрисио.

Мы также занимались музыкой. Я очень люблю музыку, но не люблю и даже не понимаю музыкально-теоретические дисциплины, которые нам преподавали, и мне всегда хотелось играть быстрее, чем положено.

Спустя какое-то время почти все старые послушники покинули монастырь, появилось несколько новеньких, и никто больше не носил наручных часов (это я заметил). Месса теперь проводилась не на испанском, а на латыни, и все стали малость поспокойнее. Отец Патрисио умер, или ушел из монастыря, или еще что. Я скучал по нескольким своим старым товарищам и прежним учителям. Но в целом такая жизнь нравилась мне больше.

Однажды наставник послушников явился в музыкальный класс, чтобы отвести меня к аббату. Я два или три раза слышал его проповеди, но, кажется, никогда прежде с ним не общался. По праздничным дням мы сидели в одном конце стола, а аббат в другом, так что мы никогда не разговаривали. Пока я находился в монастыре, там сменилось по меньшей мере два аббата. Может, три. Я вспомнил слова своего отца о том, что аббаты вечно пытаются тебя осадить да поставить на место, и исполнился уверенности, что настоятель мне не понравится и встреча с ним не сулит ничего хорошего.

В каком-то смысле так оно и оказалось. Правда, аббат мне понравился, а к концу нашего разговора очень даже понравился. К тому времени я понял также, что обидел его, и почувствовал себя страшно неловко.

Он был много ниже меня ростом и очень старым. Я помню морщинистое лицо и застенчивый взгляд. Сейчас мне кажется, он с самого начала понял, что я собираюсь лгать. (Порой я задавался вопросом, что он думал обо мне, костлявом юном гринго, который намеревался сидеть там и врать. А в иные разы я радовался, что не знаю этого.)

Он сказал, что время моего послушничества истекло и мне надо решить, приму ли я постриг на Пасху. Он немного рассказал о своей собственной жизни в миру. Отец у него был сапожником и обучил его сапожному ремеслу. Потом аббат подробно рассказал о своей монашеской жизни: как он чинил сандалии для других монахов и что значит для него монастырь. Он говорил о Боге и пожизненном служении Ему. Он также задал множество вопросов обо мне: нравится ли мне в монастыре и как я жил раньше.

К моменту, когда аббат спросил меня, что я надумал, я успел поразмыслить, хотя, вероятно, речь шла не о размышлении, а всего лишь о процессе, который дети называют размышлением. Я сказал, что пока еще не готов принять постриг. Мол, хочу съездить домой, повидаться с отцом и хорошенько обсудить все с ним и с самим собой.

Аббат вздохнул, но едва ли удивился.

— Я тебя понимаю, — сказал он. — Ты можешь пообещать мне одну вещь, Крисофоро?

(Мы беседовали на испанском, но перевод здесь вполне допустим, поскольку я в любом случае не помню разговора дословно.)

— Смотря о чем идет речь, — ответил я.

— О сущем пустяке, Кристофер. Ну же, порадуй старика.

Я сказал, что попробую. Я уже почти не сомневался, что речь пойдет о сексе: вероятно, аббат попросит держаться подальше от женщин.

С минуту он сидел, пристально глядя на меня. В прошлом, вероятно, взгляд у него был пронзительным, но сейчас стал слишком добрым для пронзительного.

— Я бы хотел попросить тебя о большем, — наконец промолвил он, — но удовольствуюсь малым, поскольку иначе нельзя. Пообещай мне, что ты никогда не забудешь нас.