Алексей Зотов - Приключения Бормалина Страница 24

Я стал потихоньку расшатывать «Синус» изнутри — в переносном, конечно, смысле. И в первую очередь стал я разрушать авторитет Тима Хара, давая понять и ему самому, и главным образом команде, что хоть он и капитан, власть его далеко не безгранична.

Например, когда по тем или иным причинам он собирался кого-то списать на съедение акулам, я (а со временем и не я один) вставал на защиту обреченного и добивался своего. Тим Хар страшно ругался, но отступал, потому что на судне был закон, гласивший, что такие важные вопросы, как, например, списание за борт, должны приниматься единогласно.

Еще я добился того, что на фрегате стала большая текучесть кадров. Только при мне подобру-поздорову ушли на берег восемнадцать человек, и капитан с ног сбился, рыская по всяким злачным местам в поисках новых ландскнехтов, которых не так-то легко найти в одночасье. И с теми, кто оставил «Синус», — не со всеми, конечно, но со многими — я сохранил дружеские отношения.

Один бывший пират (имен, конечно же, я называть не буду) сейчас работает президентом компании «Дым», другой шоферит, двое пошли в рыбаки — видно, море продолжает манить их по-прежнему. Кто верой и правдой служит в морском патруле, кто держит портовую лавку, а один стал капитаном военно-торговой шхуны «Вера — Надежда — Любовь». В письмах они частенько вспоминают те бессонные ночи, что проводили мы в третьем кубрике, склонясь над столом голова к голове, для отвода глаз зажав в руках карты или домино, еле слышно перешептываясь… Многие зовут меня в гости, а то и на жительство, и присылают фотографии жен и детей. Я рад за них. Правда, письма и фотографии вместе с моим рундуком пошли ко дну, но ведь остались живые свидетели, и их, к счастью, немало во всех уголках земли.

Вот чем занимался я на «Синусе». Иногда приходилось, конечно, делать пиратский вид, участвовать в тех или иных пиратских мероприятиях, но, как говорится, с волками жить — по-волчьи выть, а куда было деться? Но, честное слово, с волками жил я не очень ладно, и уж если и выл по-волчьи, то еле слышно, верно вам говорю.

Все это я рассказываю потому, что и по сей день и час время от времени ловлю себя на мысли, о которой уже говорил.

«Бормалин, — спрашиваю я себя, — а не обыкновенный ли ты морской разбойник, просто-напросто ищущий оправдания своему образу жизни?»

Ох, как иногда гложут меня такого рода сомнения!

Глава 6

Доктор Форелли — подпольный воротила

В другое время я бы не удержался и наверняка описал этот дивный тропический вечер, когда становится уже не знойно, а просто тепло, когда все кругом приобретает ясные очертания, а небо светлеет.

В более подходящее и менее напряженное время я рассказал бы о том, как пахнут тропики августовским вечером, и о тишине — об особенной звучной тишине этих обетованных мест, слегка отягощенной непрерывным шумом океана.

Я говорил бы в другое время весьма живописно и не поскупился бы на эпитеты, метафоры и разные слова восторга, но сейчас мне было не до того. Я пробирался на север, ответственный за судьбу нескольких людей и потому настроенный совсем не лирически. Ответственность и лирика — разного поля ягоды.

Местность была сильно пересеченной. Но кроссы и марафоны, которыми часто баловал нас тренер, не пропали даром: дыхания я не сбивал и даже спотыкался редко, но когда начался сперва пологий, а потом и довольно крутой подъем в гору, стало потяжелей.

На «Динамо» работала секция альпинизма, и очень зря я обходил ее стороной. Соленый пот застил глаза, тельняшка на спине промокла, и пришлось выбросить лом. Я карабкался вверх, уже не думая ни о «Синусе», ни о бандюгаях. Я просто мечтал о зиме: как хорошо, как прохладно зимой и можно есть снег. Но вдруг…

Мне начало что-то мерещиться. Что-то странное, непонятной природы… Голоса?.. Или шепот?.. Похоже, кто-то шептался неподалеку, то повышая, то понижая тон… Их несколько… Они переходили с шепота на шепот, хихикали и… булькали жидкостью.

А это что?.. Неужели и сзади они?!..

Я ринулся вокруг валуна, путая следы, скакнул влево и упал под камень как неживой.

Сначала было тихо, но вот что-то снова замерещилось, какое-то еле слышное скопление звуков, непонятных и оттого жутких. Все это не выразить словами. Я выглянул из укрытия. Тропинки не было видно, только валуны мертво лежали кругом, и среди этого валуньего безмолвия строго вверх рос редкий молодой бамбук. А над островом — небо, глубокое и чистое, с изогнувшейся радугой. Да-да, с большим опозданием, но зависла-таки в небе яркая разноцветная радуга. Такая яркая, какими они бывают только в глубоком детстве.

Звуки тем временем не умолкали, волнуя во мне заядлое любопытство, вечную мою беду. Бесшумными шагами конкистадора, держа наперевес шанцевый инструмент, двинулся я на эти неопознанные звуки, абсолютно не подозревая, как далеко они меня заведут.

Белый халат бросился мне в глаза первым делом. Ослепительно-белый халат выгодно выделялся на фоне продолговатого темного валуна, тянувшегося справа налево, от бамбука к бамбуку. Отсюда валун напоминал закопченный фюзеляж транспортного самолета, сделавшего вынужденную посадку, только иллюминаторов не хватало. Владелец халата стоял спиной ко мне и делал с валуном что-то специальное, при этом негромко бормоча, а иногда и напевая себе под руку:

— Шепот, нежное дыханье… трели соловья… серебро и колыханье… сонного ручья… скальпель… кетгут и ланцетик… и зажим… зажим… будет… будет… мой учитель… жить и поживать…

С большим облегчением я наконец распознал звуки, тревожившие меня только что. Это же шепот, нежное дыханье, трели соловья да вдобавок колыханье сонного ручья и хриплый голос исполнителя — и все это одновременно, накладываясь друг на друга… Но разве догадаешься об этом среди обыкновенных валунов, где никакого тебе полета воображения?

Когда я подкрался поближе, то увидел пузатый, раскрытый надвое саквояж крокодиловой кожи, где что-то белело и посверкивало, а около сака сиял никелем медицинский таз. И все сразу встало на свои места. Уже не таясь, я двинулся сквозь бамбук, взяв лопату через плечо.

На звук шагов человек в белом обернулся и рукой поправил солнцезащитное пенсне, делавшее его похожим на Лаврентия Берию. Поправив пенсне, он властно предупредил:

— Не приближайся пятнадцать минут! И готовь лопату, она может понадобиться в любой момент.

— Добрый вечер, доктор, — радушно отвечал я, усаживаясь на плоский камень неподалеку. — Что-нибудь действительно серьезное или просто царапина?

— Царапина? Семьдесят семь огнестрельных ран! Утри-ка мне пот со лба! Сможешь? Но не подходи ближе чем на три метра, а то инфекцию занесешь, — бросил он через плечо.