Альберто Васкес-Фигероа - Марадентро Страница 28

– Я тебя не обманываю, – мягко возразил он. – Я знаю, где есть алмазы. Там, где ягуар убил ребенка и мать его оплакивает, слезы превращаются в алмазы. Почему «разумным» так хочется заполучить слезы матерей, потерявших детей? Детям-то они нужны, чтобы показать их Омаоа: пусть он увидит, что они были хорошими и на Земле их любили, а значит, должны любить на небе. – Ксанан несколько раз покачал головой и тихо проговорил: – Нехорошо красть у ребенка слезы его матери. Это никуда не годится! Но ты остаешься «разумной» и все еще желаешь алмазы, и поэтому я отведу тебя в одно известное мне место, где ягуар однажды убил ребенка.

Бесполезно было и пытаться объяснить мертвому индейцу, что алмазы – это кусочки кристаллического угля, потому что такое объяснение наверняка покажется ему намного более нелепым и не таким красивым, как материнские слезы. Точно так же бесполезно говорить с ним о том, что значат алмазы в мире «разумных» и сколько всего можно было бы получить за них в обмен. В последнее время Айза так устала от несообразности происходящего, что у нее не было охоты стараться что-либо понять, и она предпочла положиться на Ксанана, приняв его странные объяснения.

– Вы отыщете тропу тапиров, – наставлял он ее прошлой ночью. – Отправитесь по ней на юг, к вечеру доберетесь до плоскогорья, где растут самые красивые леса на Земле.

И действительно, на вторую ночь они устроили привал на этом замечательном плоскогорье, поросшем густыми лесами, где было полным-полно пальм пихигуао[49], вдали от влажной и удушающей жары берега Куруту и от туч неизменных комаров и мошек. В воздухе веял легкий ветерок, который отгонял насекомых, и казалось, что это какая-то новая сельва, непохожая на ту, из которой они только что выбрались.

– С высотой климат становится более мягким, а заросли – менее густыми, – пояснил Золтан Каррас. – Единственная проблема – гуайка.

– Они не гуайка, а яноами, «человеческие существа».

Венгр взглянул на Айзу, и в его голосе послышался оттенок иронии:

– Это он тебе сказал? Тогда спроси его, почему «человеческие существа» питаются человеческими существами.

– Мы не питаемся человеческими существами, – оскорбился Ксанан. – Когда яноами умирает, мы сжигаем его тело, и дым, поднимаясь вверх, уносит его нонеши прямо на Главный Тепуй. Его родственники собирают пепел и по прошествии года поглощают его, смешав с банановой кашицей, чтобы таким способом сохранить в себе часть близкого человека. Возможно, «разумным» этого не понять, но мне бы не хотелось, чтобы мое тело сожрали грифы и черви, пусть уж лучше оно превратится в пепел, который поглотили бы мои родные. – Он вновь погрузился в долгое молчание (Айза уже успела к этому привыкнуть), а потом сказал: – Вот поэтому мое нонеши не находит покоя и вынуждено оставаться в твоей компании.

– А что я могу сделать, чтобы ты обрел покой и покинул меня?

– Не знаю, но Этуко должен это знать. Ему ведомо все, что касается богов и душ. Он разговаривает с Омаоа, и Омаоа говорит ему, как следует людям поступить, чтобы он их любил и защищал. Когда мы доберемся до шабоно моего племени, Этуко скажет, что мне надо делать, чтобы навсегда соединиться с Омаоа.

– А как далеко находится шабоно твоего племени?

– Далеко. Очень далеко. Завтра ты доберешься до озера, где тропа тапиров кончается. По берегу дойдешь до речушки с зеленой водой, которая пробивает себе путь среди огромных камней. Следуйте за ней.

Все так и было, как он предсказал: конец тропы, озерко, речушка с прозрачной водой, которая звала их окунуться и освежиться, и они со смехом плескались, пока венгр задумчиво курил. Вероятно, он был озабочен тем, что у него кончается табак, или же его беспокоило, что они углубляются в территорию гуайка и он не в силах все предусмотреть.

Пейзаж был слишком уж безмятежным: холмы и месеты, одна выше другой. Воздух становился все чище, а в здешних лесах, просторных и открытых, было нетрудно раздобыть пару обезьян, какую-нибудь индейку и даже вкусного пекари: филе с плодами пихигуао было ничуть не хуже свиной отбивной с тушеной картошкой. Все это казалось Золтану Каррасу чересчур райским, и, хотя он был наслышан о том, что таков и есть край гуайка, ему было известно, что именно поэтому гуайка так яростно его защищали, не позволяя белому человеку вторгаться в его пределы.

Однако один все-таки уже успел это сделать.

Они обнаружили его на четвертый день: он сидел на камне на берегу речушки – полуголый, бородатый, нечесаный, волосы почти все белые, спина покрыта язвами и волдырями.

– Свен Гетц, – представился незнакомец; его испанский звучал почти комично. – Добро пожаловать в мой дом.

«Дом» представлял собой хижину: четыре столба, крыша из пальмовых листьев, скамейка, страшно неудобный гамак, сплетенный из бехуко, и полдюжины глиняных, кое-как обожженных мисок.

– И давно вы здесь живете? – поинтересовалась Аурелия.

Вид этого места и полное отсутствие самых элементарных удобств, необходимых цивилизованному – как предполагалось – человеку, привели ее в ужас.

– Четыре года.

– Четыре года! – Она обвела рукой вокруг, показывая на нищую обстановку. – И чем же вы занимались все это время?

– Находился под арестом.

– Под арестом?

– Ну как сказать… – По-видимому, он подыскивал более подходящее выражение. – Скажем так: я заключенный, пленный.

– Чей пленный?

– Ничей.

– В таком случае почему вы говорите, что вы заключенный? За какие грехи?

– За военные преступления. Я был полковником СС. – Он показал рукой на хижину и на сельву, начинавшуюся в нескольких метрах. – Вот моя тюрьма, – пояснил он.

Все пятеро переглянулись. Аурелия с Айзой опустились на скамью, Золтан Каррас стоял, прислонившись спиной к столбу хижины, а Асдрубаль и Себастьян уселись прямо на землю.

– Вы хотите уверить нас в том, что сами себе вынесли приговор? – нерешительно спросил венгр.

– Так и есть, – подтвердил тот, кого, по его словам, звали Свен Гетц. – Я рад, что, по-видимому, сумел объясниться, хотя не силен в испанском.

– А почему вы хотите исполнить приговор, если вас никто не заставляет?

– Потому что так будет справедливо. Я был таким же военным преступником, как большинство моих товарищей, и, если бы мы победили, наши поступки, возможно, расценили бы по-другому, но поскольку мы проиграли, мы должны за это заплатить. Мне повезло: меня не схватили, – однако это не освобождает меня от наказания.

– Почему же вы не сдались добровольно?

– Потому что ни американцы, ни русские не имели права меня судить. Такое право имели только немцы, ведь им мы причинили больше всего вреда. И я, как немец, а уж потом военный, осудил себя и приговорил жить здесь десять лет. Потом выйду на свободу.

– Десять лет! – изумилась Аурелия. – И вы собираетесь отбыть этот срок?

– Конечно, сеньора. До последнего дня, потому что лишен права самого себя помиловать или сократить срок.

– А вот мне хотелось бы кое-что узнать, – с некоторым подозрением сказал Себастьян. – С чего это вдруг вы сейчас стали таким поборником справедливости, а раньше незнамо что творили?

«Полковник», который уже устроился в своем зыбком гамаке и покачивался, чтобы ненароком не оказаться на земле, обвел их взглядом, и в его косматой бороде и спутанных усах мелькнуло подобие улыбки.

– Я прекрасно сознавал, что делаю, – уточнил он. – И каждую ночь испытывал ужас от своих поступков, но наутро мне приходилось вновь становиться полковником Свеном Гетцем, потому что мы воевали, а офицеру СС было легче, чем солдату на русском фронте. Получать награды – это не то что быть расстрелянным. А Хельга предпочитала жить в особняке, а не в съемной комнатушке, и пользоваться служебной машиной и не желала толкаться в очередях за хлебом. – Он не сводил жадного взгляда с потухшей трубки, которую Золтан Каррас держал в зубах. – Хотя сейчас никто не хочет этого признавать, прошедшая война – это скорее множество мелких проявлений трусости, чем великих героических подвигов, – продолжил он. – И скорее повседневного эгоизма, чем патриотизма. Быть нацистом было практичнее всего, пока не стало совсем неудобно. Вот я теперь и расплачиваюсь.

– А ваша жена?

– Сошлась с американским сержантом, и думаю, что это была моя единственная победа над союзниками. – Он повернулся к венгру. – Разрешите мне затянуться вашей трубкой? – попросил он. – Я уже столько времени не курил!

Золтан Каррас поколебался, растерянно оглядел присутствующих и наконец вытащил из сумки горстку табака – последнее, что у него осталось, – набил трубку и протянул ее немцу.

– Почему бы вам не выращивать табак? – спросил он. – Он здесь хорошо растет.

Немец покачал головой.

– Здесь много чего хорошо растет, – согласился он. – Но если я буду заниматься землей, устройством жилища или заботиться об удобствах, это будет не наказание, а отдых. Я должен жить вот так: в одиночестве, впроголодь, когда тело все изъедено червями, и в страхе перед зверями и дикарями, которые за мной следят.