Чарльз Кингсли - Вперед, на Запад! Страница 3

После этой речи Оксенхэм с шумом вошел в таверну в сопровождении своих новых матросов, а мальчик направился к дому со своим драгоценным рогом, колеблясь между надеждой и страхом и краснея, как девушка, от стыда, что так сразу открыл чужому человеку свое сокровенное желание, которое с девятилетнего возраста держал в тайне от отца и матери.

Этот юный джентльмен, Эмиас Лэй, хотя прожил всю свою жизнь, как мы бы выразились теперь, в лучшем обществе и избран мною (за доблесть, учтивость и подлинно благородные качества, которые он выкажет далее в своей полной приключений жизни) в герои этого романа, не был, за исключением своей приятной внешности, ни в каком отношении тем, что называют в наши дни «интересным юношей». Еще менее можно было бы назвать его юношей «высокообразованным». Он знал немного латынь — вот и все. Но и латынь эта была вколочена в него таким количеством ударов, как будто она была гвоздем, а он — стеной. Его учили, как древних персов, «говорить правду и стрелять из лука». Обе эти добродетели он постиг в совершенстве, как и две других: легко переносить боль и верить в то, что лучшая вещь на свете — быть благородным. Под этим он подразумевал стремление не причинять напрасных страданий ни одному человеческому существу. Он гордился умением жертвовать собственным удовольствием ради тех, кто слабее его. Сверх того, за последний год, когда ему было поручено объезжать жеребят и заботиться о партии молодых соколов, полученных его отцом с острова Лэнди, он сумел развить в себе настойчивость, внимание и привычку к сдержанности.

Эмиас знал названия и обычаи всех птиц, рыб и насекомых и мог так же искусно, как самый старый моряк, прочесть значение всякого облака, несущегося по небу. Вот он идет, наш герой, прижимая к себе свой рог, идет рассказать обо всем, что произошло, матери, от которой он никогда в своей жизни не скрыл ничего, за исключением только этой «морской лихорадки», и то лишь потому, что заранее знал, какую боль ей это причинит. Сверх того, будучи благоразумным и чувствительным мальчиком, он знал, что еще слишком молод для путешествий, и поэтому, как он объяснил ей, «незачем делить шкуру неубитого медведя».

Оксенхэм, как обещал, пришел в тот же вечер к ужину. Но ввиду того, что люди ужинали в те дни таким же образом, как они это делают сейчас, мы можем прервать нить рассказа на несколько часов и возобновить его по окончании ужина.

— Теперь, Дик Гренвайль, ступай беседовать с хозяином, а я разрешу себе поболтать с хозяюшкой.

Лицо, к которому Оксенхэм обратился столь фамильярно, ответило несколько насмешливой улыбкой и замечанием, намекающим на излишнюю вольность обращения.

— Оксенхэм слишком охотно предоставляет Дику Гренвайлю внимание мужей. Внимание красивых дам к самому Оксенхэму не вызывает сомнений. Друг Лэй, вернулся ли домой большой корабль Харда из проливов?

Говоривший, хорошо известный в те времена Ричард Гренвайль, был одной из подлинно героических личностей эпохи, стоящей на грани между средневековым и новым миром.

Люди говорили, что он горд, но он не мог оглянуться вокруг, чтобы не увидеть чего-либо, чем он мог гордиться; что он груб и жесток с матросами, но это бывало только тогда, когда он замечал в них трусость и двуличие; что он поддается минутами ужасным приступам гнева, но это случалось лишь тогда, когда его негодование было возбуждено рассказами о жестокости или притеснениях и больше всего о злодеяниях испанцев в Вест-Индии.

Последнее Оксенхэму было хорошо известно; поэтому он почувствовал некоторое недоумение и раздражение, когда после того как он попросил у мистера Лэя разрешения взять с собой юного Эмиаса, он увидел, что сэр Ричард ничуть не желает помочь ему и поддержать его просьбу.

— Вот как, сэр Ричард, не перешли ли вы на сторону тех жеманных созданий (все они — переодетые испанские иезуиты), которые задирают нос перед Фрэнсисом Дрэйком, называя его пиратом? Чтоб им провалиться!

— Друг мой, Оксенхэм, — ответил Гренвайль в сентенциозном и размеренном стиле своего времени, — я всегда считал, как вам должно быть известно, что добыча мистера Дрэйка и моего друга капитана Хаукинса[12] — вполне законный приз, так как захвачена у папистов-испанцев, которые не имели никакого права владеть ею, потому что отняли ее с помощью мучений и крайних беззаконий у бедных индейцев, за что и заслуживают жестокой мести.

— Слушайте, — воскликнул Оксенхэм, — кто может говорить решительнее его?! И все-таки он не хочет помочь этому юноше в таком благородном предприятии.

— Вы спрашивали его отца и мать. Каков ответ?

— Мой таков, — сказал мистер Лэй: — если мой мальчик станет впоследствии таким мореплавателем, как Ричард Гренвайль, пусть идет, но прежде пусть он побудет дома и выучится быть таким джентльменом, как сэр Ричард Гренвайль.

Сэр Ричард низко поклонился, и последнее слово получила миссис Лэй.

— Против этого, мистер Оксенхэм, вы не можете возражать, если не хотите быть невежливым. Что же касается меня, то хоть это только слабый женский довод, все же это довод матери; он — мое единственное дитя, его старший брат далеко отсюда, и я не знаю, увижу ли его когда-нибудь! О, мистер Оксенхэм, у вас нет ребенка, иначе вы не просили бы у меня моего!

— А откуда вы это знаете, милостивая государыня? — спросил искатель приключений, ставший сначала смертельно бледным, а затем огненно-красным. Ее последние слова больно задели в нем какую-то неожиданную струну. Затем он поднялся, вежливо поднес ее руку к своим губам и сказал:

— Я умолкаю. Прощайте, милостивая государыня, и пусть у всех мужей будут такие же жены, как вы.

— А у всех жен, — добавила она улыбаясь, — такие мужья, как мой.

— Нет, этого я не хочу сказать, — ответил он с полунасмешливой улыбкой, а затем: — Прощай, друг Лэй, прощай, доблестный Дик Гренвайль. Думаю, что еще увижу тебя, лорд главный адмирал, когда вернусь домой. Впрочем, быть может, я и не вернусь!

— Ну, ну, молодец, что за речи? — сказал Лэй. — Выпьем за нашу веселую встречу, прежде чем ты уйдешь! — Он встал, поднес бокал с мальвазией к губам, отпил немного и передал его сэру Ричарду, который поднял и со словами: «За здоровье храброго и благородного мореплавателя» выпил и сунул чашу в руки Оксенхэму.

Лицо искателя приключений горело, а глаза стали дикими. От напитков ли, которые он пил в течение дня, или от последних слов миссис Лэй, но он несколько минут не владел собой и, по-видимому, не сознавал, ни где он, ни кто с ним.

Все смотрели друг на друга, но Лэй, который умел быстро найтись, тотчас насильственно рассмеялся и воскликнул: