Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж! Страница 34

На лице пикаро – облегчение. И понимание.

– А, я вас узнал. Теперь понятно, откуда я вам знаком! Вы младший алькальд, а я берегся только от грозных очей дочери старшего… Вот уж не знал, насколько быстра худая слава. Меня отпустили. Таковы девицы в Севилье – одна погубит, другая спасет. Могла ведь солгать, что четки краденые, но нет, признала, что залог свидания. Теперь плачет. Я бы и женился – но кому нужен нищий идальго? Ни кола, ни двора.

Чело алькальда хмурится в раздумье. Будто и правда его заботит судьба рыночного мошенника…

– Мне нужен! Видите ли, мои врачи – не наемные убийцы, воспетые стихом и прозой, а добрые собутыльники по университетскому землячеству – не советуют мне переедать. И вот я попал на один званый ужин с другого. Не поможете ли очистить тарелки? Так, чтоб ни гости, ни хозяева не заметили, чьей утробе сделали честь их угощения?

– После того, как этот мерзавец Кеведо опубликовал немалую толику хитростей, к которым прибегают голодные гости вроде меня, объедание ближнего превратилось из простой шутки в высокое искусство…

– За спасение моей жизни я готов расстаться с портретом короля, – глаза пикаро вспыхнули, – белым.

Тяжелый вздох. Реал, хоть на весах уравняется с эскудо, в пятнадцать раз легче! Но обед и сам по себе стоит не меньше. Да и доброе знакомство с уличным судьей для пикаро весит немало.

– Пусть будет белый…

– Не грустите. Подозреваю, это не последний случай, когда мне потребуется искусный объедала.

– Вот уж не думал, что буду благословлять докторов! Но как я узнаю, что вам потребен друг с луженым желудком?

Ответа нет – к разговору присоединяется хозяйка, решившаяся покинуть свой трон на женской половине и обойти беседующих гостей, одарив своим вниманием всякого достойного этой чести.

– Диего, с кем это вы шепчетесь?

– С одним знакомым. Большой плут, но, как оказалось, человек полезный.

– А, эти ваши дела в порту! Я думала, поэт… Сеньор столь очаровательно бледен…

Пикаро кланяется и разводит руками. Осторожно, чтоб не открылись залеченные поутру портновской иглой раны видавшего виды костюма.

Впрочем, молодой поэт – приманка не только для хозяйки. Не один женский взгляд следит – когда хозяйка отойдет, чтобы занять ее место. Тут главное – успеть, а дальше… У некоторых свои приемы! Кто-то кормит людей на убой. Истинно же благородные дамы более изобретательны.

Хорошо, что еще зима! Можно носить муфту. А в муфте – собачку. Всякий умилится. Заодно лишний повод для разговора. Сегодня песик не только украшение, но и подарок. Зима заканчивается, и живую игрушку пора сбыть в более постоянные руки. А какая рука крепче руки фехтовальщика и нежней руки поэта? Решено. Очаровательное существо получит в хозяева дона Диего де Эспиносу. Куда он денется? Похвалит собачку… Тут же и получит в подарок. А отказаться не посмеет. Вон как сияет..

Сияет, на деле, рядом. Маленькая полоска света, которую приходится прятать в солнечных лучах, точно как пикаро, – рваные штаны… Зато настроение пошло вверх. Теперь дону Диего – море по колено, Фландрия – рай земной! Увидел выглядывающую из муфты мордочку, немедленно захотел взглянуть на крохотное существо поближе.

– Вот уж не знал, донья Леонора, что вы любите щенят…

– Это взрослая собака.

– … на ужин.

И ведь все смотрят, как прекрасная дама – хлопает глазами. Потом захлопывает рот… Что она может сделать? Ну, дать обидчику веером по носу, чтоб подтвердить старое знакомство по Академии.

– Диего, вы несносны! Как можно?

– Обыкновенно. Вам не рассказали всей правды, сеньора! Это мексиканская порода, мясная. До завоевания у индейцев коров да свиней не было. На мясо собак держали. В записках соратников Кортеса под каждым днем: «На ужин ели щенят». Тоже, видимо, не могли поверить, что это взрослые собаки.

Какой уж тут подарок! Хорошо, Диего хоть говорит тихо. Если кто и расслышал, она успеет сбыть песика с рук. Тем более поэта перехватил хозяин и затащил за стол…

История десятая,

в которой лязг оружия становится громче, а от полета муз проистекают одни неприятности

Что бы ни говорил его сиятельство городской советник, два года – уйма времени. Мантия дона Диего этих лет не пережила: вот на нем новенькая. Все тот же зеленый бархат, только нештопаный пока. Новые прорехи не ожидаются, младший алькальд временно освобожден от патрулей ради защиты тезиса. Скоро, очень скоро, бакалавр права – хотя и целый магистр искусств – станет лиценциатом. Начнет новую жизнь, но прежде чем выбирать путь, стоит лишний раз полюбоваться на то, куда заводит чужой. Диего проводит надушенной бумагой под носом. Да, у нее все те же вкусы. Впрочем, с чего ожидать, что женщина, верная одному и тому же аромату с младых лет, вдруг ему изменит? Тем более что на дорогие духи денег у доньи Аны довольно.

Диего улыбается. Все-таки забавно: сеньор Нуньес – муж хозяйки поэтического салона. Впрочем, художники у нее тоже встречаются, да и в Академию молодая дама отныне вхожа. Является в паланкине о восьми носильщиках, с несколькими служанками. Те идут следом, несут в руках бархатные подушечки, чтобы когда хозяйке потребуется стакан воды, подать его не иначе, как опустившись на колени. Впрочем, это зрелище Диего видит все реже и реже – некогда. Что толку читать стихи вслух перед полусотней знатоков, когда книжники смели уже и вторую, и третью книги: «Юридические сильвы» и «Незримые планеты» разошлись не хуже первой. Впрочем, третья многих разочаровала: на отменной хлопковой бумаге вместо коротких поэтических строк обнаружились уравнения, графики и несколько таблиц, которые должны немного помочь морякам в исчислении долготы.

На улицах молодому поэту теперь приписывают не только Гонгорины песенки, но и творения вполне живого и по-прежнему ядовитейшего Кеведо. Старый сатир недавно заметил нового соперника и, по обыкновению, написал на него эпиграмму, ухитрившись вместить в восемь коротких строк обвинения в кишечном нездоровье, лютеранстве, мусульманстве, иудействе, педерастии, кровосмешении, государственной измене, оскорблении величества и, что самое обидное, вторичности. Оставалось заключить, что старый друг инквизиции зубов не растерял. Ответного сонета, в коем без упоминания имен объяснялось, что на убогих не обижаются, Кеведо, похоже, попросту не понял: содержащееся в нем оскорбление следовало читать по третьим буквам строк. Четырнадцать строк – четырнадцать букв. «Кеведо, ты слепец». Дискуссия до поры затихла.

За окном стремительно синеет. Скоро! Сегодня не было дежурства, а студенты предпочитают слушать лекции дона Диего, пока голова свежа и руки не трясутся. Иначе как записывать? Недавно один умелец уговорил приятеля одолжить рукопись – а сам в типографию. На титульный лист – свое имя… Подвело негодяя лишь то, что рукопись он одолжил. И то, что обидел судейского, разумеется.