Лебеденко Гервасьевич - Восстание на «Св. Анне» Страница 4

Наверху гулко хлопнула дверь. Это капитанский вестовой Глазов проветривает «помещение».

Тяжелые клубы черного дыма несутся куда-то вправо к скалистым неприветливым берегам, протянувшимся вперед и назад насколько хватает глаз. Берега все те же, что и вчера, однообразные, серые, скала к скале, с вершинами, укутанными толстой пеленой белого снега. Белые буруны бьются у их подножия, но отсюда, издалека, они кажутся маленькими живыми мазками белил по сине-черной поверхности моря.

Капитан вышел из кают-компании и направился на мостик. Боцман опять с ним. Увидев Шатова, я вспомнил о Быстрове и почти сейчас же увидел его. Он спускался в матросский кубрик с белым жестяным ведром в руке. Он смотрел в сторону, но я чувствовал, что он видит меня и следит за каждым моим движением. Вот скрылись его плечи, голова, и дверь захлопнулась. Я опять пошел в кают-компанию. Сюда же пришли и капитан и старший помощник. Старший — высокий, сухой, с желтыми зубами, вялым цветом лица и с английским пробором до затылка — всегда был мне несимпатичен. Он происходил из старой морской семьи, — один из предков его даже был адмиралом, и только какой-то скандал, о котором старший не любил рассказывать, помешал ему кончить морской корпус и выйти в военный флот. Старший держался высокомерно, был груб с матросами и всячески старался поддерживать на нашем коммерческом судне военную дисциплину. Звали его Андреем Никитичем Чеховским. С капитаном он кое-как ладил, но ко мне и к третьему относился свысока. Он ненавидел большевиков и даже одно время думал пойти добровольцем на сухопутный фронт белых. Капитан сел в морское кресло, наглухо прикрепленное к палубе, положил голову на полные волосатые руки и, покачиваясь, глядел в зеркало, вделанное в стену над низким резным буфетом красного дерева. В зеркале мерно качалось четкое отражение покрытого барашками моря и то поднималась, то падала серая полоса далекого скалистого берега.

— Какие шансы? — говорил он угрюмо и медленно. — Шансов, батенька, никаких: Колчак был силой! Деникин до Орла дошел! А где они теперь? Ну, а Северная область если еще и не занята большевиками, то лишь потому, что сейчас им не до нее. А придет черед — разделаются быстро и окончательно.

— Значит, по-вашему, большевики победят?

— Уже победили. Киев у них, Полтава и Харьков — тоже. Наши сидят в Крыму, как в ловушке. Союзники нас бросают. Плохо!

— Борьба еще не окончена, — с горячностью отвечал Чеховской, — бороться нужно до последнего выстрела.

— Конечно, не кончена. В этом вы правы. Борьба еще возобновится, но это будет тогда, когда большевиков возненавидит вся страна: и крестьяне и рабочие.

— Так рассуждали англичане перед эвакуацией.

— Вы думаете, они были неправы? События доказали верность их выводов. Не так ли, Николай Львович?

Вопрос был задан мне в упор.

— У вас есть какие-нибудь новости? — ответил я встречным вопросом.

— Какие могут быть новости в море? Как у вас, так и у нас.

— Ну, если вы знаете только то, что и я, то это не много. — заметил я и вышел на палубу.

В дни успехов белого движения капитан и старший держали себя с командой нагло. В пьяном виде они грозили матросам поркой. Но дни побед миновали, и настроения обоих изменились. Капитан как-то сразу обмяк, стал часто задумываться, а старший упорно ждал какого-то, одному ему известного, поворота событий.

Когда мы покидали Тромсэ, один из портов северной Норвегии, мы уже знали, что дела белых плохи, но что Северная область все еще держится. В непроходимых болотах, в таежных чащах северных лесов на тысячи верст раскинулся фронт архангельского правительства. Но только две железные дороги — Вологда — Архангельск и Петроград — Мурманск пересекали этот фронт на всем его протяжении. Вдоль этих рельсовых путей, да еще летом по течениям многоводных северных рек, шли бои. Между этими войсковыми группами лежали необозримые бездорожные просторы, где, прыгая с кочки на кочку или пробивая топором путь в тайге, бродили только редкие патрули да партизанские отряды обеих сторон. Но после разгрома Деникина пошли слухи, что большевики твердо решили покончить с Северным фронтом.

Утренняя приборка кончилась, и на прибранной палубе стало пустынно. Резкий ветер и холодные брызги разгулявшихся волн не располагали к прогулкам на свежем воздухе. Команда сбилась в жарко натопленных кубриках, штурманы и механики попрятались по каютам. Только вахтенные матросы, сидя у носового колокола под прикрытием борта, зябко кутались в кожаные, подбитые волчьим мехом куртки, да вахтенный штурман носился от одного конца командного мостика к другому. Я поднял воротник куртки и подошел к борту.

Все то же море — густо-синее с белыми завитками бурунов, туманный горизонт, ни паруса, ни лодки. Только птицы без устали кружат над нами, то обгонят судно, то, пугаясь черного дыма, отлетят в сторону и опять налетают. Ветер режет лицо, и я поспешил укрыться за стеной капитанской каюты. Здесь, на скамье, привинченной к палубе, я увидел Быстрова. Он уткнул нос в грязный волчий воротник и смотрел на далекий берег.

«Чего он мерзнет, дуралей? — подумал я. — Вахта не его, вахтенный матрос на своем месте».

Быстров встал.

— Ты что? Тепло надоело?

— Никак нет, просто так. — И он собирался уйти.

— Погоди, Андрей! — сказал я. — Скажи мне, зачем делал это?

— Зачем делал, затем и делал, — сказал он грубо. — А только знайте, — выкрикнул он высоким, срывающимся голосом, — донесете — не я один... Тут вам и придется!.. Генриха сгубили... — Он резко повернулся ко мне спиной и зашагал на бак.

«Генриха? — подумал я. — Это, вероятно, он о Касе».

Я пошел к себе в каюту и лег на койку. Надо было привести в порядок мысли. Я вспомнил все происшествия прошедшей ночи, и только теперь мне стало ясно, какая опасность грозила кораблю. Я представил себе разбитый взрывом корабль: доски, ящики, бочонки, обломки бревен несутся по волнам, тонут люди, — и о судьбе, постигшей команду океанского судна, быть может, никто и не догадался бы. Только теперь я понял, что спас человека, готовившегося стать нашим убийцей.

Конечно, я спас Андрея не потому, что хотел совершить хороший поступок. Не из страха и не из любви к Андрею. О том, что он ненавидит белых, я в то время мог только догадываться, да и то, пожалуй, потому, что без малого все команды судов на Севере считались красными. Недаром единственное военное судно правительства Северной области броненосец «Чесма» — старая калоша — был разоружен по приказу главнокомандующего генерала Миллера. С него свезли на берег все снаряды, и у пушек были отвинчены замки. Белые власти боялись, как бы матросы в один прекрасный день не запалили по городу и не превратили бы дряхлую «Чесму» в архангельскую «Аврору».