Борис Сандрацкий - Пиратская история Страница 9

Порой, рассеянно глядя на фрис-чедских мальчишек, он вспоминал собственное детство. Оно у него было таким же, как у этой веселой, драчливой, отчаянной ребятни.

Ни школы, ни книг на острове не было. Едва научившись ходить, каждый мальчишка усваивал суровые правила будущей взрослой жизни. Он приучал себя к мысли, что в первом же сражении может погибнуть или стать калекой. Что нет ничего позорнее, чем испытывать жалость к врагам. Что физическая боль — это пакость, которую, пока ты еще в сознании, надо перетерпеть молча, сцепив зубы. Что запах крови так же обычен, как запах моря. Что гибель отца, брата или лучшего друга — это то, к чему надо заранее привыкнуть. Что весь мир ненавидит фрис-чедцев и на на это надо отвечать только ненавистью. Что нет земли лучше и дороже, чем этот остров, но если отсюда придется уйти на повое место, то это надо сделать без сожаления, ибо так решил адмирал.

Женщин в море никогда не брали. В детстве они могли наравне с мальчишками обучаться парусному делу, стрельбе, рукопашному бою — если только сами этого хотели. Но дальше внутренней бухты путь им был заказан. Считалось, что женщина на корабле — это к беде. Женщины должны были уметь то, что им положено было уметь: заниматься домашним хозяйством, рожать и воспитывать детей, ухаживать за ранеными.

Редко случалось, чтобы пираты приходили из рейсов без потерь. Погибших хоронили сразу после боя, в море. А добравшись до родной бухты, сносили на берег раненых — окровавленных, со спутанными волосами на мокрых лбах, беспомощных, жалких, мечущихся в беспамятстве, с перебитыми руками и ногами.

Хотя за калеками ухаживали очень заботливо, во Фрис-Чеде их почти не было. Став непригодными для морских походов, они не цеплялись за жизнь, она теряла для них всякий интерес. Они не терпели жалости и сочувствия к себе и вскоре кончали жизнь самоубийством. «Еще один ушел в гости к Чеду», — вздохнув, всякий раз говорили пираты.

Кладбища на острове не было. Трупы умерших и самоубийц на специальной шлюпке вывозили к краю бухты — к тому месту, где начиналась горловина, там и хоронили.

Без адмирала, если только он в это время не был в походе, похороны считались непристойными. Этот обычай удручал Фила. Он не мог, да и не имел права отказать родственникам покойных. Но при виде трупов земляков ему становилось не по себе. Каждый из этих людей был ему дорог.

Похоронный обряд Фил выполнял торжественно, как и полагалось. Брал труп, плотно завернутый в парусину, с заранее прикрепленным к ногам грузом, на руки и медленно, бережно опускал его в воду — ногами вперед. Внешне лицо Фила было непроницаемым. Но дома он падал на кровать, в одежде, в сапогах, лицом в. подушку и лежал так часами — неподвижно. Старик Дукат выходил на террасу, садился на ступеньки. Доставал кисет, сделанный из пеликаньего зоба, закуривал трубку. Когда кто-то из фрис-чедцев подходил к дому и спрашивал адмирала, старик негромко отвечал:

— Малыш занят.

Только он, да еще старик Гоур, имели право так называть Фила: Малыш.

6

Гоур жил в соседнем доме — аккуратном, сложенном из дубовых, гладко отесанных бревен.

На острове мало знали о прежней жизни этого старика, который лет двадцать пять назад попал в плен к фрис-чедским пиратам.

Тут вообще не принято было, чтобы бывшие пленники рассказывали о себе. Став пиратами, они обязаны были начинать жизнь как бы заново, а о том, что было прежде — помалкивать. Но то на пьяную голову, то в минуту тоски, люди есть люди, у бывших пленников на миг-другой развязывались языки, и кое-что становилось известно.

О Гоуре знали только, что когда-то в молодости он был преуспевающим морским офицером, штурманом, а потом вдруг подался к бешеным на Карибы.

Внешне он был похож на южанина: может, грек, а может — итальянец или француз. Впрочем, с таким же успехом его можно было принять и за испанца. Смуглый, горбоносый, худой, с цепкими, оливкового цвета глазами, с узкими ладонями и тонкими пальцами, он, пожалуй, был из обеспеченной семьи, потому что штурманское образование в Европе стоило недешево.

Во Фрис-Чеде, как и в большинстве поселений карибских пиратов, говорили на причудливой смеси испанского, английского, португальского, голландского и французского языков. Все вместе это составляло пестрый диалект, куда, наряду с матросским жаргоном, легко вплетались еще и индейские, немецкие, норвежские, шведские и ирландские слова. Гоур же, единственный из фрис-чедцев, отлично изъяснялся на нескольких европейских языках. Видно было, что когда-то, может, еще в юности, он изучал их не впопыхах, а основательно, всерьез.

Да и сам он был человеком основательным во всем. Перед едой одинаковым, видно, раз и навсегда заученным жестом совал за ворот рубашки уголок трофейной салфетки, что пиратов, не приученных к таким манерам, и удивляло, и забавляло. Каждое утро он брился до синевы. Любил поухаживать за своими желтоватыми ногтями, подравнивая их особой пилочкой, которую носил при себе. Раз в неделю, в воскресенье, под вечер, приходил в таверну, молча выпивал две-три кружки крепкого пива и, не сказав ни слова, прихрамывая, степенной походкой возвращался в свой дом.

Раз в год, в конце лета, всегда в один и тот же день, Гоур напивался до беспамятства трофейным английским джином, который для этого случая специально берегли — знали, что Гоур потребует джина. Пьянея, он мутнеющими глазами обводил сидящих в таверне пиратов и бормотал;

— Не понимаю… Нет, не понимаю… Она же никого не трогала… никого… Она же была такой кроткой… как цветок… не правда ли?

Понимали его с трудом, потому что произносил он это, путая языки, то по-французски, то по-итальянски.

— Я же, — бормотал старик, — я же… у меня могло же все быть по-другому… она была как цветок… сволочи… она же никого не трогала…

Пираты уже давно перестали спрашивать у него — о ком это он, знали, что все равно не ответит.

Вконец опьянев, он засыпал за столом, положив голову на свои узкие ладони. Его брали под руки, вели домой и укладывали в постель…

Пираты уважали Гоура, может, даже жалели его, каждый по-своему, но, откровенно говоря, недолюбливали. Он уже много лет был на острове не чужаком, своим, но все же оставался каким-то чужим.

Старые фрис-чедцы еще не забыли, как Гоур попал в плен.

Он был тогда капитаном парусника у бешеных. Однажды рискнул: сцепился в море с фрис-чедцами. Но прогадал. Фрис-чедцы в бою перебили всю его команду. А раненого Гоура добивать не стали. Редкий случай в истории Фрис-Чеда.

Причина была не в том, что Гоур дрался без страха — помилуйте, кого ж этим удивишь на Карибах… В плен фрис-чедцы старались брать лишь тех, кто в рукопашном бою не убил ни одного из их товарищей, так было заведено. Гоур — убил. И не одного, а четверых.