Отто Гофман - Опасности диких стран Страница 68

В одну секунду Гула вытащила у него изо рта затычку, перерезала ножом втрое и вчетверо перетянутые твердые ремни и подождала вместе со Стуре, чтобы ослабевший, едва дышащий купец пришел в себя. Наконец, он с проклятием вскочил на ноги, схватил свечу и, прихрамывая, подошел к большому сундуку, обитому железом. Тут хранились его наличные деньги и ценные бумаги. Найдя сундук нетронутым, он успокоился, опустился в свое кресло и некоторое время сидел молча, в раздумье смотря перед собой.

— Странное дело, — сказал он, — я бы никогда не поверил, что это возможно. Но где же Ильда? Где служанки?

— Все спят спокойно и ни с кем ничего не случилось, — кротко отвечала Гула. — Я прислушалась у их двери и сняла ремни с запоров.

— Могу себе представить, — сказал купец, — что они в той половине ничего не подозревают. На улице, ведь, бушевала такая буря, что я и сам ничего не слышал и не чаял, пока не почувствовал у себя на горле пальцы этих мошенников. Тогда, конечно, я узнал, чьи это проделки. Этот Афрайя отъявленный плут и смышлен, как никто! Но уж я ему это попомню, — прибавил он мрачным шепотом, рассматривая кровавые шрамы на своих членах. — Не долго будет хвастать этот бездельник, что он связал Нильса Гельгештада, как старый парус. Я никогда не предполагал, господин Стуре, чтобы лапландец мог на это отважиться!

По-видимому, он долго не мог прийти в себя от изумления, когда же он осведомился обо всем совершившемся и узнал, чем он обязан Стуре, он в самых признательных словах выразил ему свою благодарность.

— Я сейчас понял, сударь, — сказал он, — что у вас голова на месте, ваш скачок случился как раз вовремя. Сидеть бы теперь Гуле в саночках, мчаться бы сквозь вихрь и вьюгу в кильписские пещеры, а мне бы лежать здесь до утра, всему Финмаркену на смех. Это удивительное происшествие, господин Стуре, надо, чтобы никто о нем не узнал. Слышите? Никто.

С привычным самообладанием, купец принудил себя успокоиться и послал обоих своих избавителей в постель, чтобы, как он говорил, проспать остаток ночи.

Но Стуре не спалось; ноги его страшно болели. Когда настало утро, он лежал в сильнейшей лихорадке. В тех уединенных местностях каждый должен быть своим собственным врачом. Хозяин, поэтому, тоже умел лечить легкие болезни. Вывихнутые ноги больного крепко обернули бинтами, смоченными известью с уксусом, а против лихорадки дали ему горького чаю генцианы (горечавки). Гула по собственному желанию приняла на себя уход за нетерпеливым больным и без устали развлекала и утешала его. Между благородным аристократом и бедной лапландкой скоро установилась самая искренняя дружба.

Так прошло несколько дней. Как-то раз утром на фиорде послышались радостные восклицания, и сиделка Генриха отошла от постели к окну. Она взглянула на улицу и вскричала, хлопая в ладоши:

— Они едут! Все они едут! Яхты едут с Лофоденов!

Через минуту она исчезла в дверях. Стуре попробовал тоже подойти к окну. Это ему удалось, и он увидел, как приставали лодки. На берегу происходила веселая толкотня; но внимание Генриха привлекала в особенности одна группа: Густав Гельгештад, племянник судьи из Тромзое, Павел Петерсен, и, наконец, вылитый из стали норвежец, Олаф Вейганд, который открыл с Ильдой бал в Оствагое.

Все трое шли к дому в сопровождении Нильса Гельгештада и его дочери, весело болтали и смеялись.

Стуре отодвинулся от окна, заметив, что речь шла о нем.

— Он может считать свою болезнь за счастье, — говорил с громким смехом коронный писец, — за ним ходит такая сиделка, как наша маленькая желтолицая принцесса; прекрасное общество для каммер-юнкера Его Величества!

Стуре больше ничего не слышал: в гневе на нахального писца он сел на кровать. Но скоро послышались шаги по лестнице, и через минуту к нему вошел Густав в сопровождении Павла и Олафа.

После первых приветствий и выражений сожаления по поводу нездоровья Стуре, трое молодых людей сели у кровати больного и стали рассказывать о своем путешествии. Они проводили Густава погостить немного в доме его отца; но Генрих отлично понимал настоящую причину этого посещения: оба, очевидно, добивались расположения Ильды, как богатой наследницы. Олаф Вейганд был достаточный землевладелец в Бодое и принадлежал к хорошей семье.

В продолжение всего веселого разговора Густав Гельгештад, по-видимому, относился к датскому гостю своего отца с той же сердечностью, как и прежде, но по временам Стуре казалось, что он чувствует на себе наблюдательный, недоверчивый взгляд молодого моряка. Эту перемену он приписывал нашептываниям писца; и слепой увидел бы, какое нехорошее влияние приобрел Павел Петерсен своим хитрым, лукавым характером на брата Ильды.

Стуре спросил писца, долго ли гаард Эренес будет пользоваться его присутствием. Он отвечал со смехом, что заключил с дядей условие оставаться у Гельгештада до тех пор, пока его оттуда не выгонят.

— Конечно, господин Стуре, — прибавил он, — вы сами, наверное, желаете как можно скорее взять свой посох и двинуться дальше. Но, надеюсь, что мы еще проживем не один веселый день, пока вы не найдете своей новой родины.

— Это случится, как только стает снег, — отвечал каммер-юнкер.

— Вряд ли снег стает раньше конца мая, — сказал Павел, — а вы уже отыскали себе местечко?

— Нет еще. Господин Гельгештад говорит о Бальсфиорде.

— Ну, где бы то ни было, это все-таки будет насиженное местечко, которое возбудит споры, — засмеялся Павел, — где только есть пастбища, всюду лапландцы уверяют, что это их давнишняя собственность и кричат о несправедливости и насилии. Впрочем, — продолжал он, — ведь у нас здесь в доме дочь могущественного князя-колдуна, Афрайи, а с его помощью можно многое уладить.

— Ты опять говоришь глупости, — сказал Олаф полушутя, полусердито.

— Честью могу уверить, — возразил Павел, — если кто хочет иметь без труда лучший клочок земли и быстро обогатиться, ему стоит только достигнуть того, чтобы Афрайя стал его тестем.

Все засмеялись.

— Я говорю серьезно, — сказал писец. — У старшего колдуна по крайней мере шесть тысяч оленей, он сберегает сокровища в потаенных пещерах, драгоценнее тех, какими когда-либо обладали норвежские короли; если верить рассказчикам, то он знает, где находятся богатые шахты серебра, о которых упоминают старые саги, и которые, будто бы, лежат высоко в пустынях. Иногда он по целым неделям пропадает; лапландцы думают, что он работает со своими духами в подземных шахтах, и никто не решается следовать за ним.

— Вы нас угощаете славными сказками, — улыбаясь, сказал Стуре.

— Пожалуй, — отвечал Павел, — я согласен, что волшебство и серебряные шахты старого скряги и сказка, но все же еще остаются зарытые горшки с деньгами и олени, что составляет пару лакомых кусочков — но довольно о лапландском князе-пастухе, поговорим о других вещах.