Дина Бромберг - Кошачье счастье

Дина Бромберг (Келли)

КОШАЧЬЕ СЧАСТЬЕ

Ну вот, не везет мне сегодня. Рыбы ни кусочка не досталось. Абдаллах, сволочь одноглазая, отдал вкуснейшую, можно сказать, сладчайшую рыбью голову этому рыжему нахалу Т'хаару. А я теперь голодом сидеть буду, да-с, мья-а-а-у!

К счастью, так бывает не всегда. Вообще-то мы с Абдаллахом вполне себе ладим, я гоняю от его прилавка жирных иерусалимских мышей, а он меня за это кормит. А вчера я не удержался, стащил у него свиную сосиску из пакета с обедом. Классная сосиска была. Я ж не знал, что она всего одна такая в пакете и что Абдаллах так рассвирепеет. Ему ведь свинину есть запрещено Кораном. А он… Погнался за мной с палкой. И сегодня весь день демонстративно оказывает знаки внимания рыжему. Ну и ладно. Когда-нибудь это все равно пройдет, рыжий ведь совершенно ничего не смыслит в ловле мышей, с тех пор как получил в соседней шуарменной по носу за свою невероятную наглость и почти лишился нюха. Мышь — ее вынюхать надо. Выследить. И выцепить из дыры в кирпичах, куда они так любят прятаться от жары. Рыжему это не под силу, а потому я спокоен — пару дней без деликатесов обойдусь, а мышей в Старом городе на всех хватит. Абдаллах не дурак, разберется что к чему.

Лавка Абдаллаха стоит на улочке против, так сказать, заднего крыльца Храмовой горы. Я очень люблю сидеть у входа в улочку и наблюдать за ее размеренной жизнью.

Сейчас почти полдень. Все правоверные только что совершили очередной намаз. Абдаллах возвращается из мечети, коврик под мышкой. После молитвы у него даже походка меняется, я сколько раз наблюдал за ним. Я настоящий арабский кот, а потому уважаю в нем эту перемену и каждый раз с замиранием сердца прислушиваюсь к звукам адана, доносящегося с окрестных минаретов. И не только я — вместе со мной прислушивается весь Старый город, всеми улицами, древними стенами, он словно вытягивается в струнку.

— Эй ты, серый!

Ага, пришел мой закадычный враг. Моше из еврейского квартала. Моше черный, толстый, раскормленный, важный. Медлительный на первый взгляд. Но лишь на первый. А так — ловчее его не найти, в еврейском квартале, конечно. И мы с ним все время меряемся. Кто сильнее, кто хитрее, кто больше мяса в шуарменной сворует.

— Привет!

— Привет!

Моше в хорошем настроении.

— Серый, пошли, у Абу сегодня свежая баранина.

Свежая баранина! Это ж настоящая удача. Умница Моше, молодец, даром что из еврейского квартала.

Мы вприпрыжку рванули к шуарменной. Проскочили с заднего хода, как обычно — да не тут-то было. Хозяин, Абу-ль-Хасан, собаку, оказывается, завел. Чтоб, значит, котов гоняла. Интересно, он ее вообще кормит — злая собака, просто ужас! Выскочили с лаем, глазищи горят, зубищи растопырила, несется прямо на нас. Мы с Моше давай Бог ноги. Рядом лавка медника, так мы туда, там хламу больше, а для собаки места нет сунуться. Эту лавочку я обычно стороной обхожу, котам там делать нечего, мыши туда тоже не заходят. Фатеха-медника в нашем квартале малость тронутым считают. Он на старости лет медный хлам собирать начал. Разные там сковородки, кастрюли, чайники и прочий негодный мусор. Все думали — в переплавку пустит, а он открыл лавку, говорит, от туристов отбоя нет. За большие деньги продает.

В общем, заскочили мы к Фатеху. Шум, гам, собака, как полоумная, за нами вбежала, по дороге самые лучшие Фатеховы кастрюли посворачивала. Фатех за ней со сковородкой, за Фатехом хозяин собаки бежит, кричит:

— Не смей бить моего пса!

Фатех ему в ответ ругнулся как следует, шуарменщик тоже в долгу не остался. А пока они разбирались, мы с Моше удрали благополучно. Выбежали на виа Долороза, сели под римской семеркой, где вход на базар со шматьем. Там затеряться легче — толпа кругом, пряностями в нос шибает, дервиш что-то выкрикивает, дети бегают. Туристов куча — у меня от количества ног аж в глазах зарябило. Собака, естественно, за нами так далеко гнаться не стала. Все-таки не последняя дура. Или дурак — сказать по правде, этих породистых не разнюхаешь.

— Эх ты, морда твоя оккупантская, — говорю я Моше. — Даже толком навести не сумел.

А Моше вылизывается и молчит. Виноватым себя чувствует, я уж знаю. Но вслух и не мяукнет — как можно, чтоб еврейский кот при арабском виноватым себя признал.

— Ладно, — говорю, — я сегодня добрый. Пошли, тут за базаром со шмотками открылась недавно новая едальня, там один араб кур жарит. У него иногда обрезки от кур бывают, да и кости, что посетители не доглодали.

— Курица — не мясо, — говорит Моше. Ишь, гордый выискался.

— Ну, как знаешь, — говорю, — а я пошел. Меня сегодня хозяин не любит, не кормит, а жить-то надо. Пойду один.

Не успел и трех шагов шагнуть, как Моше меня окликнул:

— Погоди, я с тобой.

Я только хвостом вильнул. Дошли до куриной лавочки. Дух от нее идет неописуемый, скажу я вам. Просто невероятный. Выходит из лавки не хозяин, а помощник его, несет полную груду костей и косточек. И даже некоторые с мясом, чую. Я облизываюсь, Моше урчит, как старый примус. А помощник говорит:

— А, киски пришли. Тебе я покушать дам, — это он Моше, — а тебе, серая бестия, вот за то, что ты у меня целую курицу третьего дня спер прямо из кухни, — и сует мне в нос палку и ногой топает.

Ну где справедливость, спрашивается? Я ж ему даже ответить не могу, потому что не говорят коты на человеческом языке — мол, перепутал ты, мужик, обознался, не я у тебя курицу спер, а серая Рашка, стерва и шлюха, каких мало. У ней котята уже большие, кормить-то надо! И зачем Аллах так рассудил, чтобы мы с Рашкой похожи были, словно родные брат и сестра!

Заплакал я горько — ну, не настоящими слезами, разумеется, а так, по-своему подвыл, и пошел несолоно хлебавши.

Даже не оглянулся. Моше, жирная еврейская морда, сидит лопает, так что за ушами трещит, а у меня в пузе с голодухе и того сильнее бурчит, хоть помирай.

И вдруг чувствую — хватают меня за загривок, и волокут.

Дети.

Сегодня шаббат, евреи как порядочные дома сидят, субботу справляют, Богу молятся. А эти арабские недокормыши голопузые, с грязной задницей, по улицам бегают, дерутся, кошельки у туристов воруют и над котами издеваются. Ну что ты делать будешь!

Висю, в общем. Или вишу?

Мне, впрочем, все равно было.

Орава куда-то несется, а я колыхаюсь между небом и землей. Добегают до ворот — ага, это ж Львиные ворота, узнал я. Сворачивают в проулок, где турникет поставлен, чтоб на стену никто не лазал. Лезут через турникет, как горох сыплются, и — прямиком на стену, там и лесенка есть. И по стене как припустят.

Я изловчился, извернулся, гляжу вокруг — красиво. Прямо под стеной дорога, где машины ездят, со светофорами, за ней провал глубокий, в нем какая-то водичка журчит, уж не знаю, а дальше — город на холме, легкий, белый, словно в воздухе парит. Никогда в жизни не видал я родного города с крепостной стены, жить мне осталось, может, меньше четверти часа, так хоть полюбуюсь напоследок, думаю. Опять же на голодный желудок помирать не так обидно.