Артур Гайе - Сафари Страница 107

Хатако с неподвижным лицом снова взялся за карандаш. Его мало трогало, омбаша ли он, или аскари, но скоро его взгляд, оторвавшись от бумаги, устремился на узкую полосу света, проникавшую через окно. Глубокая поперечная складка прорезала его лоб, и в мозгу закопошились тяжелые, беспокойные мысли.

Откуда эта непобедимая жажда истребления, заставлявшая его разрывать врага на части не только оружием, но также и зубами?

Почему этой жаждой был одержим только он, а не негры других племен и не белые? И почему теперь она ему уже не казалась такой естественной, как прежде, и в других вызывала отвращение, а по законам белых людей каралась как преступление?

С трудом, медленно шевелились в его голове эти мысли, кружились как зверь, разыскивающий заметенные следы, и терялись в пустыне непонятного…

Вечернее солнце золотило проникавшую в окно полосу света. Отблеск его озарил мрачные глаза дикаря, и мирная, почти мягкая улыбка сгладила жесткие, суровые складки его рта.

Далеко расстилалось цветущее, освещенное солнцем поле, и в его сердце торжественно задрожал долгий звук. Он сразу понял, что это солнечная улыбка той белой женщины, звучание ее голоса. Он мечтательно закрыл глаза, и свет погас, звук оборвался, и, как лев из мрака ночи, выскочило воспоминание о ее смерти.

Никогда он не увидит этой улыбки, никогда не услышит звука ее голоса. Погасла звезда, недоступно далекая, но горевшая ласковым светом на темном небе его жизни, — никогда, никогда…

В дикой ярости и муке он откинулся назад, изогнулся и вонзил в свою руку острые белые зубы.

— Что ты делаешь, Хатако? — раздался вдруг рядом с ним голос врача.

Он вздрогнул и в жестокой муке молча посмотрел на белого человека. Тот присел на край койки. Его тонкие белые пальцы легко охватили запястье Хатако и, смотря на часы, он спокойно сказал:

— Как ты мог говорить со мной обо всем, что было в твоей жизни, так же ты можешь говорить и о том, что происходит в твоей голове. Как только ты к нам пришел, я сказал тебе, что буду твоим другом, и ты знаешь, что это не были только слова…

Некоторое время Хатако молчал и неподвижно смотрел в потолок. Затем он начал говорить медленно, с длинными паузами между словами, как бы разговаривая с самим собой:

— Видишь, бана Мганга, с тех пор, как я стал аскари, у меня всегда было что есть и была одежда, был кров от дождя и росы, и деньги на табак и на женщин, а также охота и битвы, но сердце мое никогда не было сыто и спокойно. Оно всегда горит и ищет, не знаю чего…

И в моей голове кружатся мысли и вопросы. Почему все такое, какое оно есть? Почему я всегда остаюсь таким, каким был, никогда не забываю добро, которое мне кто-нибудь оказал, но также никогда не забываю и зла, причиненного мне? Отчего то, что я люблю, и то, что я ненавижу, меня всегда наполняет целиком, так что я ничего не слышу, не вижу и не нахожу покоя, пока не помогу друзьям или пока не почувствую на языке вкус крови врага?

Но я не хочу больше быть людоедом, не хочу, чтобы меня презирали и смеялись надо мной мои товарищи, хотя я умнее и сильнее их всех. Не хочу, чтобы меня наказывали белые, которым я обещал верно служить. Видишь ли, бана Мганга, все эти вопросы кружатся и скачут в моей голове и непрерывно стучат в ней, как копыта тысячеголового стада зебр. Вы, европейцы, вы так много знаете, а ты знаешь гораздо больше всех остальных, быть может, ты сумеешь мне ответить и сказать, почему все это так?

Врач мягко провел рукой по лбу дикаря и с тихой усталой улыбкой проговорил:

— Нет, Хатако, я не могу тебе этого сказать. Мы, белые, тоже не все знаем, и вот уже много тысяч лет как самые умные из нас не находят ответа на многие «почему». Но на некоторые из них тебе ответит собственная жизнь.

— О, но когда я состарюсь, мои кости ослабеют и кровь остынет, тогда мне не нужно уже будет это знание! Если люди не могут мне ответить, то я пойду и спрошу богов. Единый бог мусульман и три бога христиан живут высоко на небесах, куда не пробраться мне. Но, говорят, что там, наверху, в холодной стране льдов, живут сильные духи, Бугван говорил, что они всегда там жили и стары, как мир. В таком случае, они должны быть очень мудры и все знать…

Я уже не раз хотел проникнуть в их страну, но мне всякий раз приходилось возвращаться с полпути. Но теперь я снова поднимусь туда и лучше умру, но ни за что не спущусь прежде, чем мне не удастся ступить на самую вершину горы и поговорить с духами о том, о чем я спрашивал тебя, и о многом другом, бана Мганга…

Он замолчал, и в его горящих мрачной страстью звериных глазах засветилось совсем новое выражение — из них струилась доверчивость ребенка, поверившего в сказку.

Сплетя бескровные пальцы рук, ученый с задумчивой улыбкой смотрел на его коричневое лицо.

— Да, поднимись в гору и получи там тот ответ, который получили все, до тебя поднимавшиеся на небо, — сказал он тихо и вышел.

Через неделю Хатако доложил фельдфебелю, что он здоров, и вернулся в роту. Прибыла третья дивизия и пополнение с двумя новыми офицерами. Дивизия снова была разделена на отрады, и было объявлено, что первый и третий отряд на следующий день выступают, чтобы изгнать банды мятежников из их засад в дремучих горных лесах и обезвредить их.

Полковник сам прочитал дневной приказ, который заканчивался так: «Омбаша Хатако за людоедство разжалован в рядовые».

Как каменное изваяние, стоял Хатако перед фронтом. Ни один мускул не дрогнул на его лице с резко выступающими скулами.

— Ты пойдешь и сдашь свою нашивку! — прибавил полковник, холодно посмотрев на разжалованного.

— Ндио, бана полковник, — равнодушно проговорил низкий голос. — Надака шаури!

— Что тебе нужно?

— Бана полковник, я хотел бы, чтобы меня назначили в первый или третий отряд, чтобы отправиться с ними против Шигалла.

На лбу офицера появилась глубокая складка, он открыл было рот, чтобы жестко ответить «нет», но к нему подошел штабной врач, стоявший, скрестив руки, в группе офицеров, и быстро вполголоса проговорил:

— Прошу вас, один момент. Я, как врач, должен заметить, что Хатако был тяжело ранен и долго пролежал в лазарете. Поэтому ему было бы полезно подышать свежим воздухом. Кроме того, я, как товарищ, апеллирую к вашему чувству справедливости, которое не может не подсказать вам, что человек этот, хотя и людоед, но отличный солдат, и я прошу после понесенного им наказания все же дать ему возможность загладить свою вину.

Полковник рассмеялся.

— Вы говорите, как адвокат, который хочет выцарапать убийцу, милый доктор! Ну, ладно, пусть ваш подзащитный людоед отправляется с отрядом и помогает переловить эту банду. Но внушите-ка ему, чтобы он не занимался потрошением трупов!