Джеймс Кервуд - Быстрая Молния Страница 11

Оба они уже не бежали. Усилия, с которыми они преодолевали рыхлые сугробы и непроходимый бурелом на дне снежных провалов, как нельзя лучше свидетельствовали об их слабости. Много часов тому назад они прошли через физические муки голода, но процесс голодного умирания продолжался и после стадии острых болей и терзающих мышечных спазм. Исчезла грызущая боль между ребрами. На ее место пришло все усиливающееся и подчас непреодолимое желание лечь. Недавно колдовские чары хижины побуждали Быструю Молнию напрягать остатки угасших сил. Теперь это был образ леса из кедров и сосен, выраставших не выше человеческого колена, и воображение Быстрой Молнии переполнялось танцующими видениями больших белых зайцев.

Они подошли к лесу и вошли в него. Большинство карликовых деревьев были погребены под снегом, полностью утонув в снежных заносах. Изредка попадались прогалины, где снег был начисто выметен ветром. За всю свою жизнь в густых и болотистых зарослях юга Мистик никогда не видел ничего, подобного этому нелепому уродливому лесу полярных широт. Его деревья, многим — из которых было по нескольку сотен лет, походили на распластанных осьминогов. Как некогда человек, преследуя свои корыстные цели, искусственно создавал людей-карликов, так и природа при помощи жестоких, пронизывающих холодов создала из можжевельников и кедров изуродованных и искалеченных горбунов. И здесь не пахло мясом. Исчезли даже маленькие белые лисички-песцы, которых так ненавидел Быстрая Молния. Голодная смерть наложила тяжелую костлявую лапу на карликовый лес так же, как и на окружающую равнину.

У Быстрой Молнии оставался один последний указующий и направляющий инстинкт — инстинкт, который гнал по снежной пустыне погибающую стаю. На месте прежних охот оставалось много костей. Теперь, кода мечты о белых зайцах исчезли, мясо перестало быть реальностью в его представлении о мире. Он видел кости. Он видел их, лежащие толстым слоем там, где когда-то снег обагрялся горячей кровью под невозмутимым сиянием звезд. Он бросился к ним, к спасительным костям, и Мистик — несокрушимый в своей вере, хотя его телесные силы постоянно угасали, — безропотно последовал за ним.

Спустя час они наткнулись на широкую тропу, по которой в шестой, и последний, раз Топек и Оле Джон со своим оленьим стадом проделали путь через открытую равнину. След был теплым, и воздух все еще был напоен густым запахом потных, горячих тел. Сердце Выстрой Молнии едва не выпрыгнуло из груди. На минуту он замер, весь дрожа от возбуждения. И Мистик дрожал рядом с ним. Все голодные вожделения вспыхнули в них с новой страстью, невыносимой и мучительной, как жажда в гибнущем от зноя человеке, перед которым возник мираж в виде текущей прохладной воды. Оба глубоко дышали и стояли неподвижно, пока их тела, словно механизмы, настраивающиеся на новую работу, накапливали энергию для последнего отчаянного рывка. Кровь быстрее заструилась в их жилах. Головы приподнялись. Изнуренные мышцы ног и плеч вновь окрепли, и позы их приобрели прежнюю живость, напряженность и готовность к действию. Они не только напали на след стада, но главное заключалось в том, что стадо находилось близко, почти рядом, и оба волка инстинктивно прислушивались, пытаясь уловить отдаленный топот копыт.

И тут Быстрая Молния сел посреди тропы, поднял к звездам большую темно-серую морду и послал в пустынные пространства страстный стонущий призыв стаи к охоте. И Мистик, усевшись рядом с ним, раскрыл огромную пасть и присоединил свой голос к этому призыву, так что они вдвоем распространили вдаль и вширь по безветренным равнинам оповещение о предстоящей охоте. С расстояния около мили пришел ответ. Еще один — с расстояния в две мили. Голос передавался один другому, пока застывший под мириадами звезд морозный мир не затрепетал от волнующего известия и изнуренные, с торчащими ребрами тени не начали торопливо сбегаться, как призраки из ночи, — голодная, дикая орда, безжалостная и не требующая жалости к себе, бич божий, гунны полярных широт, самые свирепые из всех бойцов за пищу во имя жизни.

И на этот раз путь, указанный им пустыми желудками, вел прямо в западню, устроенную белым человеком.

Там, где ранние атаки зимних бурь нагромоздили ледяные торосы на узкий перешеек между Северным проливом и Бухтой Нетопырей, находился тупик: огромная щель длиной в полмили между толстыми неровными стенами из плотно смерзшихся ледяных и снежных глыб, глубокая ледяная расселина с единственным проходом, западня, из которой был только один выход. У устья ширина ее достигала сотни ярдов, а в конце — менее двадцати.

В эту ловушку Топек с Оле Джоном и загнали своих оленей. Не единожды, но целых шесть раз прогоняли они стадо между ледяными стенами, и на шестой раз оставили оленей в своеобразной ледяной загородке посередине между входом в тупик и его противоположной стеной. План Пеллетье был прост и — если все пройдет гладко — абсолютно безотказен. Француз в своем воображении живо рисовал его успешное осуществление. По горячим следам оленей волки помчатся в тупик, и сотня охотников из своих укрытий у входа в расселину бросятся за ними, а возле ледяной загородки их будут ждать другие, чтобы защитить стадо Оле Джона от возможного ущерба. Стаю загонят в узкий конец тупика, и тут, по расчетам Пеллетье, и состоится грандиозная бойня.

Топек, выставив ухо из-под мехового капюшона, первым услыхал далекий ружейный выстрел, сигнализировавший о появлении волков. Мгновение спустя раздался второй выстрел, уже поближе, а за ним и третий — не далее мили от лагеря. И не успело замереть эхо этих выстрелов, как голоса Топека и Оле Джона уже громко повторяли быстрые команды Пеллетье и О'Коннора: Топек у входа в расщелину, а Оле Джон у оленьего загона. С первым находился Пеллетье, а с Оле Джоном — О'Коннор. В течение трех или четырех минут у устья и в центре ловушки происходила торопливая суета, пока охотники поудобнее устраивались в своих укрытиях; раздавалось приглушенное кудахтанье возбужденных эскимосских голосов, топот бегущих ног, треск раскалываемого льда и звон оружия. Затем наступила глубокая напряженная тишина.

В тупике царило мертвое спокойствие. Пеллетье дрожал в своих меховых одеждах, несмотря на то что кровь в тревожном ожидании горячо пульсировала в его жилах. Издалека до него донесся едва различимый, словно дуновение ветерка, скулящий голодный вой — отдаленный голос волчьей стаи. На неуловимую долю секунды сердце его защемило от этого звука, и он почувствовал угрызения совести и… сожаление. Подобно волку, француз сам всю жизнь боролся с тяготами и невзгодами Севера. «Волчья драка», — частенько говаривал он, когда ему предстояло выполнить тяжелое и рискованное задание. И теперь, в минуту торжества, мосле осуществления всех его замыслов и усилий, ему вдруг пришла в голову мысль о бесчестности его затеи. То, что он задумал, не было борьбой. Это не было даже состязанием в хитрости. Это было избиение голодных существ, которых он загнал в тупик, избиение пустых желудков, убийство созданий, стремящихся найти себе пищу. Осознание всеобщего равенства перед лицом голода охватило его, когда, повыше подняв капюшон, он прислушивался к нарастающим голосам волчьей стаи. Ибо он сам, Франсуа Пеллетье, не раз вступал в единоборство с этим диким миром ради того, чтобы ощутить вкус мяса и сохранить живую душу в собственном теле. И, приготовившись убивать, он задумался над вопросом: а имеют ли, в конце концов, эскимосы с их лживыми богами больше права на жизнь, чем рожденные в непорочной чистоте голодные волки?..