Ярослав Даркшевич - Росные тропы Страница 12

У Багрушинского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохоженную тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.

А над тем глубоким, голубым тем логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:

— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду. Липового.

Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой, и хитрый наш отец! Чует ведь, совсем нам лихо. А поизумляемся небесным цветам, медовому настою, и до Березовой сразу рукой подать.

Над речушкой замри и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.

На Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали. Где берет силы? Добраться, покосничать.

А дальше все наперечет. Переберешься через две грязи, продерешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку и — наши еланки, наш покос.

По приходу, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой, да он ли отшагал столько, торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.

Отец скашивает кострище, остов нашего шалаша, притулившийся к старой, морщинистой иве. А мы как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры свинцом влились в тело.

Но вот проложил отец прокос к ключику. Деревянными пальцами цепляешь котелок. Ковыляешь в ложок. И заносит тебя из стороны в сторону.

Уж такой он затененный, наш ложок, застойный. Роса днями держится. Сходишь как в прохладную, покойную заводь. По коленки. По пояс. По шейку. И невольный, на полную грудь, вдох. Как перед нырком в воду.

Живит прохлада сомлевшее тело. Из жилочек вымывает усталость.

И совсем уж оживаешь, как приложишься к ключику. Губами. Обожженным лицом. Очугуневшей головой — в воду.

Глоток за глотком. Запоем. Взахлеб. Не разбавляя дыханием. Еще. Еще. Еще. Сколько же можно!

Пересилил себя, оторвался. Да ты ли только что пальцем шевельнуть не мог. Тело ликует. Поет в нем жизнь.

Черпаешь. Котелок с краями. И превеликим грехом кажется расплескать хоть капельку.

Дальше дела распределяются так. Отец обходит покос. Как-то удались нынче травы. А наши заботы — огонь разложить, сварить кашицу.

Такой славный костерок получается. Ни дыму, ни пламени. Весь в жар. Уж мы-то знаем, чем ему угодить.

Первородный восторг бурлит в нас. Самые лакомые ему, самые сухие да смолистые ветки в жертву ему, чудо-зверюге. Чтоб признал своим, стал другим. Не жалел тепла, защищал от коварства зеленого царства.

Вода мигом в кипенье. Пшено пляшет. Разбухает, заполняет котелок.

Вообще-то не любим мы кашеварить. Мужское ли дело? А в охотку до чего привлекательно.

Разварилась кашица. Пфыкает пузырями. Ну-ка. Готова. Горячее сыро не бывает!

Сдвигаем котелок к колышку. Чтоб не пригорело. И до отцовского возврата — в кулигу.

Над жженым кирпичом, черными огарками бревен (в кои-то века скит стоял) горят свечи иван-чая. Зеленым крапивным пламенем охвачена малина. Ее-то нам и надо. В самый крапивный костер. Да пусть она жжется, злюка! Малинки — еще зеленухи, не успели налиться солнцем. Но вкусны же, вкусны. Терпко-кислы и сластят уже вроде.

Отец зовет, вернулся с обхода.

Советуемся, как равные, где ставить стога. Хлебаем кашицу. Пьем чай. Черно-фиолетовый. Лабазником заварили и душицей. Куда до него магазинному!

И выходим в три косы. Размяться.

Кругами от шалаша рядки кошенины. Расходятся. Как от камня, брошенного в воду. Травяные круги.

В сумерки неспешно вечеряем. Чаевничаем. И смотрим все на небо. Гадаем. Что принесет завтра. Вёдро ли, непогодь? Вроде обнадеживает. Закат серебрист. Спокойной ясностью осиян. Усыпали небо звездные мурашки. Верный признак!

Пора на покой. Сколько за день повидали, отмахали, намахали. Да и комары залютовали, разгулялись разбойники.

Вползаем в шалаш. Под покров молодого сена. Заволакиваем вход. С превеликим старанием, чтобы сохранить тепло. Утренники, ой, как свежи. Каждая щелка им ворота. И занудам-кровососам ворота. З-з-зу. З-з-зу. Сердце замрет в ожидании. Затих. По носу зуд. Не тут-то было. Снова. З-з-зу. Ох, и жмурки!

Дзон. Дзон. Дзон. Это отец литовки отбивает. Утро уже. Дзон. С соседней елани. С противогорья. С горы на гору. Переклики. Полон лес народу. Покосная страда. Каждому хочется успеть. Урвать по погоде сенцо.

Торопись, косарь! Косьбивое времечко минутно. Солнышко летом не засыпается, утром рано поднимается. И нам за ним.

Поднимаешься. А руки-ноги связаны. Застоялась за ночь кровь. Тяжела коса. Тяжела, да пока заводишь за спину. А тут. Врастает в ладонь. Сама. Влетает в сизую рось. Сама. Плещет льдынь на ноги. На черную стернь прокоса.

Пока рыжая корова — солнце слизывает росы, сбиваешь со взлобков худосочные, жесткие травы. Сойдет роса, забиваешься в затенье. Окашиваешь опушки. В ложках валишь листовник.

В полуденное пекло косу на покой. Только траву попортишь. Косу на покой. Да тебе нет покоя. Грабли в руки, валки вороши. Полуденник поможет солнцу.

Выгонят ветерок да солнышко из трав сырость. А зеленую благость оставят. Сжует ее коровка, передаст молоку. А мы пить-попивать. Да вспоминать. По еланкам солнышко гуляло. Песенки напевало. Травяные строчки. Солнечный склад. Ветряной напев.

Ворочаешь рядки. Сгоняешь в валы. Стаскиваешь в копны.

А небо пусто, голубо и звонко. Кружат в нем, парят, всхлипывают ястребы.

А под звонкой той голубынью в зеленых кущах радуются жизни сонмы тварей. Поют ей славу, как могут. Стрекочут, щебечут, звенят.

Куда как славно шуршать спеющим сеном! Да хлопотно. Глаз в сено, глаз в небо.

Случалось и часто случалось. Затихнет хор травяных тварей. По небу комьями мусора вороны. Возьмутся откуда-то, окаркают вёдро. И забивайся в шалаш. Отдыхай. Сколько?

Всяко бывало. Спорый грибничок пробежит — полбеды. Сену на едовость. А ну как чередой? Дождичек за дождичком. Подсушит-подмочит. Сеногной. А ну как обложной да затяжной.

Кинет отец сердитый взгляд в небо.

— С гнилого угла потянуло.

И отдыхать нам не день и не два. В шалаше бока отлеживать.

Съедим все, ожидаючи, и домой. На пустое брюхо не ожиданье. Самое расплохое, распустое возвращенье. Сердце истомится до нового вёдра. Сено-то в валках, гниет сено.

Ну, да не всегда так. Попугает, малость подгадит, да скоро обдует — обсушит. И снова бегом-бегом. Глаз в сено, глаз в небо. Вороши, сгребай, в копны стаскивай.