Борис Воробьев - Убу Страница 13

Мать гордилась сыном, радовалась на него, и ничто, казалось, не могло помешать ей сделать из детеныша образцового шимпанзе. Но тут нагрянуло несчастье. Мать сильно простудилась. Мамай, хоть и был несмышленыш, все же видел, что ей плохо, и жалел ее, выражая свои чувства легкими прикосновениями. Вскоре его отсадили от матери, и мать куда-то исчезла навсегда.

На этом кончилась обезьянья школа Мамая. Ухаживать за ним было некому, и сотрудница питомника взяла малыша к себе.

— Слушай, голубчик Мамай, — сказала она. — Теперь ты будешь жить у нас. Получишь разностороннее воспитание. Ты доволен?

Мамай только моргнул карими глазами и крякнул.

Стало темно, что-то гудело, трясло, ящик, в котором сидел детеныш, поехал куда-то вверх, и Мамай очутился в новом месте, в одной из квартир большого дома.

Эта перемена сначала напугала, озадачила его. Однако день спустя Мамай уже настроился жить здесь с хозяевами хоть до скончания дней.

Где же ему было знать, что он окажется для людей, не побоявшихся осложнить свою жизнь, в конце концов слишком трудным ребенком?

В городской квартире Мамаю все было захватывающе интересно. По сравнению с прежней клеткой — как в джунглях по сравнению с голой степью.

Впрочем, шимпанзе-ребенок не знал географии и сравнивать мог только с вещами: вкусными, невкусными, приятными, страшными.

Приятных вещей было больше.

Во-первых, хороши были все вещи, под которые можно было залезть. Сюда относились: раздвижной стол, платяной шкаф, кресло, тахта и телевизионный столик. Под столиком делалось плохо лишь тогда, когда включался телевизор. Голос, говорящий из ящика, пугал Мамая, как и пищащие игрушки, ибо он не мог разгадать его секрета.

Но зато под большим столом или под тахтой всегда ждало обезьяну какое-нибудь чудо: закатившийся мячик, карандаш, полотерная щетка или же старая кукла Олечка, переименованная Мамаем в А-Ах, грязная, с отъеденным носом, но безгранично любимая и не идущая ни в какое сравнение с куклами, купленными позднее.

— Первая кукла как первая любовь. Верно, Мамай? — сказал однажды хозяин.

Но Мамай из всей фразы понял только слово «кукла» и на всякий случай спрятал А-Ах за спину: ведь у него так часто отбирали самые интересные игрушки. Один раз отняли осколки хрустальной вазы, которую хозяева забыли убрать со стола, другой раз ему попало ремнем за кусок обоев, содранных со стены, хотя еще накануне хозяин высказывался на тему о вреде телесного наказания для такого потенциально высокоразумного существа.

Мамаю при его толстой коже ни капельки не было больно. Все же он усвоил, что содеянное лучше всего скрывать от хозяйских глаз, и устроил в своем уголке за шкафом тайник для хранения пуговиц, иголок, пудреницы, сапожной и зубной щеток, расчески, чайной ложки и шариковой авторучки. Обладание этими приятными вещами наполняло Мамая такой сладкой отрадой, будто он ел банан или грыз морковку.

Но все, что можно было делать на полу, составляло только частицу доступных Мамаю радостей. Замечательную игру, сравнимую только с апельсином, любимым лакомством, можно было вести еще и под потолком. Там он часто висел на светильнике из полимера, пробуя его на вкус, прыгал на шкаф, оглушающе топал по нему ногами, потом перескакивал со шкафа на шторы, которые вскоре стали дырявые, как пробитое пулями боевое знамя, оттуда на тахту, с тахты на телевизор, и хозяева, подумав, решили поставить под телевизор тумбу, а шторы им пришлось снять.

Были в комнате вещи и неприятные, даже страшные.

Неприятна была небольшая клетка, стоявшая за шкафом. В ней Мамаю полагалось спать, а также сидеть, когда хозяйка уходила на работу, а хозяин скрывался в кабинете и стучал там какой-то машинкой. Только просунув руку меж прутьев и перебирая сокровища тайника за шкафом, можно было как-то скоротать унылые дневные часы и ждать, когда же хозяин выйдет обедать и кормить Мамая. Вот почему шимпанзе ненавидел клетку и умоляюще протягивал руки к хозяевам, когда его туда загоняли.

Но взревывал неумолимый и страшный пылесос, служивший только для того, чтоб отравлять жизнь обезьяне, — и бедный Мамай, ухнув, сам захлопывал за собой металлическую дверку домика. Щелкал шпингалет, и Мамай оказывался взаперти. Когда же он разгадал секрет задвижки — повесили замок, и возникла новая тема для обезьяньих размышлений: как замок открывается?

Тайник, еда и раздумья заполняли первую половину дня. Потом хозяин выходил из кабинета в кухню, сам обедал и приносил Мамаю разогретую кашу, яблоко, сладкий чай.

Мамай радовался его приходу, как собака, но собачьего уважения к нему не испытывал. У Мамая с хозяином было много общего. Например, у хозяина тоже была кличка — Петя. Так его звала жена. Затем он ходил на задних лапах. Правда, он делал это, не опираясь рукой об пол; кроме того, он не умел прыгать, что Мамай считал недостатком. Петя был белой, седой и лысой обезьяной, очень болтливой и с очками на носу. Накормив Мамая, он вместо приятных ритмических звуков заставлял деревянный ящик издавать какие-то плавные, бесконечные, переливающиеся мелодии, от которых застаивалась кровь в теле и хотелось разломать клетку, топать ногами и грызть ящик со звуками.

— Привыкай к классике, — увещевал его Петя. — Примитивная музыка способствует лишь неразвитому, примитивному мышлению…

Все же Мамай многое прощал Пете. Как было не простить, если тот, прицепив к Мамаеву ошейнику поводок, наконец-то выпускал его из клетки и отправлялся с ним на прогулку! Это было уже ни с чем не сравнимое счастье!

Неподалеку от дома нетерпеливо покачивал ветвями или многообещающе молчал большой парк. Он ждал Мамая. Прохожие останавливались, ребятишки визжали от удовольствия видеть обезьяну, из проносящихся автомобилей выглядывали люди — Мамаю было не до них. Он пританцовывал от нетерпения, дергал Петю за руку, еле до нее доставая, и кричал, оттопыривая губу:

— У! У-у! У!

В парке грузный, солидный Петя шел по земле, отстегнув поводок, а маленький черный Мамай двигался по деревьям. Так они доходили до зарастающего пруда. В одной руке у хозяина была легкая удочка. Он разматывал леску и доставал из кармана коробок с червями. Минут через пять красный с белым поплавок уже чутко дремал на воде, как будто прикидываясь, что у него нет никакого интереса к жизни и событиям в зеленой глубине. И однако он вздрагивал даже чаще, чем клевала рыба. Это хозяин дергал слегка леску, делал большие глаза и вскрикивал:

— Мамай, клюет!

Мамай и сам видел, что клюет. Лазая по старой прибрежной иве, отдирая кусочки коры или залезая в дупло, он не терял из виду поплавка и тотчас кидался к хозяину, выхватывал из его рук удочку и дергал что было сил. За такой «номер» он получал из фляжки хозяина стаканчик морковного соку. Однажды Мамай сильно перепугался, выдернув из воды маленького карасика, который, сверкнув на солнце чешуей, упал шимпанзе на голову, скользнул на траву и запрыгал у ног Мамая. Визжа, обезьяна опрометью бросилась к дереву, взобралась на самую верхушку и не хотела спускаться.