Анатолий Петухов - Корень рода Страница 16

А что, пожалуй, пора картошку копать. И лошадь кстати — не надо мешки с поля на себе носить…

Сумеречно сентябрьское утро. Долго ночная темь борется с дневным светом…

Грузить на телегу бидоны с молоком обычно помогала Мише-Маше Валентина. Но с тех пор, как на ферме появилась молоденькая подменная доярка, сюда по утрам и вечерам стал наведываться Виталий. Он один, играючи, поднимал тяжелые фляги на повозку, изумляя этим молоковоза.

— Гы… Во сила!.. — говорил Миша-Маша, опасливо косясь на большие красные руки Виталия, и шел искать Валентину.

Когда Виталий приходил на ферму, Валентина старалась уединиться. Она уходила либо чистить коров, либо мыть порожние бидоны и подойники, а иногда тихо стояла в углу коровника, ни о чем не думая. Случалось, из избушки, откуда Виталий выносил бидоны, доносился беззаботный смех Ольги, и тогда сердце Валентины сжималось и ныло…

— Ты чо тут стоишь? — спросил Маша-Маша, заметив Валентину возле яслей.

— Тебя жду.

— Гы!.. — расплылся в улыбке молоковоз. — А чо, брат-то у тя жениться на Ольке будет?

— Пускай женится. Не жалко.

— Гы… А я на тебе женюсь. Хочешь? — и Миша-Маша тянул к девушке слабые немужские руки.

— Уйди, жених! — с тоскливым отчаянием сказала Валентина.

— А чо? Я могу…

— Сначала бороду вырасти.

— А чо — борода? На чо тебе борода? Без бороды лучше — бриться не надо!

Миша-Маша неожиданно сунулся к Валентине и обхватил ее, широкую и крепкую.

— Все равно женюсь! — сопел он, тычась дряблым лицом в ее грудь.

Валентина стояла, безвольно опустив руки, и тупо смотрела перед собой широко раскрытыми серыми глазами.

«Ох, если бы ты был настоящим парнем!..» — с горечью и обидой подумала она.

А Миша-Маша кряхтел:

— Теплая ты экая, мяккая… Ы-ых!..

Валентина встрепенулась, будто очнулась от тяжелого сна, глаза ее ожили, сверкнули раздражением.

— Отстань! Как теленок… Надоел! — она упруго отпрянула и резко оттолкнула от себя Мишу-Машу. Тот едва устоял на ногах.

— Гы… Сильная, стерва!.. Ужо погоди, обротаю!..

Валентина, не зная, что делать, куда себя деть, отошла к окну, взяла скребницу и стала чистить корову.

Миша-Маша исподлобья долго смотрел на нее маленькими раскосыми глазками, потом выругался и вышел на улицу.

Все бидоны были погружены, и Виталий уже перевязывал повозку.

— Ты где это гуляешь? Ждешь, когда все наготове сделают? — сказал он молоковозу. Гляди, а то и зарплату твою я получать буду.

— Тебя не просили! — огрызнулся Миша-Маша. — Я бы сам все сделал! — и, усевшись на телегу, ожесточённо огрел кнутом лошадь. — Нно, пшла-а!..

Старенькая каряя кобылка взмахнула хвостом, прижала уши и тяжелой рысью побежала по грязной дороге; забрякали бидоны, заскрежетали колеса…

Из избушки выбежала Ольга.

— От шальной! — она засмеялась.

Виталий взял ее за руку.

— Ну что, пошли домой?

В окошко коровника Валентина видела, как Виталий и Ольга брели к дому. Они о чем-то тихо говорили и шли так близко друг возле друга, что плечи их соприкасались.

— Благодать парню! — вздохнула Валентина. — И Ольге повезло… Пусть. Она — хорошая… Тоже в своем Малинине ничего, кроме овец, не видела…

…Павла не удивилась, когда Виталий сказал, что ему надо сходить в Малинино. Она только спросила:

— Один пойдешь?

— Зачем же один? С Олей. Ты уж завтра подои коров за нее.

— Коров-то подою… Больно уж скрута ты надумал…

— А чего тянуть-то?

— Да я ничего… А жить где будете? Здесь?

— Там, на центральной. Председатель же квартиру обещал подыскать.

— Чего — квартира? Поговорим-ко с отцом. Новый-то дом можно перевезти… И живите, с богом!

— Это долго. Дом и вам еще пригодится. На будущий год всяко переедете.

— Ну, смотри сам…

На утренней дойке Валентина была необычно сумрачна, ходила по двору быстро, расплескивая молоко, гремела ведрами, по-бабьи грубо и резко ругала коров. Павла, молчаливо наблюдавшая за дочерью, не выдержала:

— Чего ты сегодня, как с цепи спущенная?

— А что я, хохотать должна? С какой радости? — рыкнула Валентина, ожесточенно вытирая тряпкой вымя коровы, отчего та беспокойно переступала ногами и настороженно косила на доярку фиолетовый глаз. — Да стой ты, падина лешаковая!.. — Валентина в сердцах ткнула корову кулаком в пах.

— Чего бесишься? Ежели что не по уму — сказала бы, а то злишься впусте!

— А чего говорить-то? О чем говорить? Вы без меня все решили. Все по-своему, будто меня и нету. Виталька женится, на центральную переедет, а Валька таковская, и в лесу поживет! — она зажала коленями подойник и быстро-быстро заработала руками; упругие струйки бились о жесть, молоко брызгало в лицо.

— Неладно говоришь, девка! — с легким укором сказала Павла. — Ежели бы ты замуж выходила — слова бы не сказали, где сприлюбится, там и живи!

— Замуж!.. За мерина я пойду замуж? Или за Мишу-Машу?

— Вот вернется Ольга, и поди ты в отпуск. Съезди в дом-то отдыха, на людей погляди…

— Да я, мама, с людями уже говорить разучилась!

— Ну, тогда не знаю.

— Во-от!.. Не знаешь, так тоже молчи… Уйду я от вас. Надоело все, — отрешенно сказала Валентина. — Живите вы здесь хоть век свой!..

— Пустое говоришь, девка! — вздохнула мать.

Валентина молчала: она сама знала, что говорит пустое.

Декабрь сыпал и сыпал снегом. Медвежья Лядина утопала в сугробах, которые голубоватыми острыми гребнями тянулись к самым крышам домов. Казалось, зима решила похоронить деревеньку, сравнять ее с окрестными полями, что расстилались по склонам холма.

В темные зимние ночи, как низкая, готовая вот-вот погаснуть, звезда, светился на горе одинокий желтый огонек. И, как звезда, он гас в морозной мгле, а под утро снова слабо мерцал на белой вершине холма, возвещая о том, что здесь еще теплится жизнь.

А на рассвете, будто из сугроба, поднимался над крышей Гоглевых белесый, с просинью, дым. Он медленно плыл мене опустевших домов, сползал в ложбину, редел и таял. Так редела и таяла с годами сама Медвежья Лядина. Ведь раньше и дымы струились над деревней густо и ложились в низине плотным, долго не рассеивающимся туманом.

Как и прежде, на проселке утром и вечером скрипели полозья: это бессменный Миша-Маша приезжал на хутор за молоком. И молчаливая Валентина опять помогала ему грузить на дровни тяжелые фляги. Потом скрип саней смолкал вдалеке, и невольно думалось, что эти звуки больше уж не потревожат первозданную тишину Медвежьей Лядины.

Но наступал новый день, и все повторялось: и желтый огонек, и дым над крышей, и скрип полозьев на проселке…