Гилберт Клинджел - Остров в океане Страница 17

Внезапно утреннюю тишину разорвал страшный грохот. С пустынных улиц донесся лязг металла, ужасающие звуки труб и звон колоколов. Грохот становился все громче, словно переходя с одной улицы на другую. Мы вскочили.

— Что за черт! — воскликнул Колман. — Что там происходит?

Меж тем шум усилился и перешел на ту улицу, где стоял дом с красными ставнями. Появилась пестрая группа людей, веселая темно-коричневая толпа, которая пела, махала флагами, била в барабаны и котелки, звенела огромными бубенцами, бренчала на каких-то струнных инструментах и орала во все горло. Она двинулась по набережной, прошла квартал, другой и повернула в глубь острова.

— Что, демонстрация? — спросили мы Дэксона.

— Нет, сэр, — ухмыльнулся он. — Встречают рождество.

— Рождество! — ошеломленно повторил Колман. — Вот тебе и на! Про него-то я и забыл!

Я засмеялся, вспомнив о других рождествах, о долгих пасмурных днях в северных странах, где выпадает много снегу и сосны темнеют на его фоне, о теплых каминах, у которых собираются семьи. Я вспомнил о святках в заброшенном городке на Гаити, где я и единственный во всем городе белый потащились высоко в горы, через зону пальм к холодным вершинам, чтобы привести сосну его детям. Я улыбнулся, вспомнив, как на ней вместо игрушек висели раскрашенные тыквы и груши и как этот человек делал блестки из фольги от папиросных коробок. И опять я улыбнулся, вспомнив, как удивились рожденные в тропиках дети, увидев странное дерево, которое растет на высоте больше километра. Отовсюду приходили крестьяне, чтобы посмотреть на это зрелище — сосну, украшенную красными, синими и золотыми блестками. Мне вспомнилось еще одно рождество, когда, покинув семейный очаг, погрузив в байдарку топор, одеяло и палатку, я поплыл к центру Большого восточного болота. И хотя в тот день дул ветер, валил снег и земля была усыпана бурыми листьями, это было самое мирное рождество в моей жизни. Я ощущал спокойное довольство от того, что кругом меня леса и луга, что поет ветер, кружатся снежные хлопья и шелестит сухая болотная трава. А однажды рождество застало меня в море, на грязном, качающемся траулере; день был мрачный, и мы без конца тянули сети и сортировали мокрую колючую рыбу.

Но это рождество, самое странное в моей жизни рождество на палубе дэксоновской лодки, медленно подплывающей к Метьютауну. Вскоре толпа скрылась на дальних улицах, шум стал затихать и прекратился так же внезапно, как начался. Дэксон сказал, что таков здешний обычай — несколько недель подряд на восходе и на закате люди приветствуют дух рождества. «Странный обычай», — подумал я, но тут же вспомнил, что в это же самое время далеко на севере галантерейщики и владельцы универмагов нанимают профессиональные хоры, которые поют перед входом в магазин гимны, чтобы торговля шла лучше. Они тоже приветствуют рождество; правда, их музыка более утонченна, но ведь островитяне по крайней мере не хотят заработать на своем грохоте.

Тут рождественские воспоминания были прерваны: навстречу нам от берега шла лодка. На корме сидел негр с тяжелой челюстью, держа на коленях сложенный зонт.

— Кто это? — спросил я Дэксона, который неподвижно сидел возле якорного каната.

— О, сэр, это большой человек.

Мы обернулись, еще раз взглянули на «большого человека» и окончательно решили, что он нам все равно не нравится. Хотя солнце стояло уже высоко, на нем было теплое пальто и фуфайка — одежда, вполне подходившая для северной зимы. Естественно, он чудовищно потел. На груди у него красовалась золотая цепочка от часов, какие были в моде в конце прошлого века, и это еще усугубляло импозантность, так и сочившуюся из всей его внешности.

— Что ему нужно? — снова прошептал Колман. — Может, он прибыл с официальным приветствием?

Лодка остановилась рядом, и человек, представившийся нам как мистер Ричардсон, сообщил, что занимается вопросами спасения имущества. Он пояснил, что обычно лица, потерпевшие кораблекрушение, уполномочивают вести свои дела специальных агентов (а он среди них — главный), которые ведают вопросами налогообложения, распродажей остатков имущества и вознаграждением за его спасение. Мы, конечно, тоже получим свою долю — около восьми процентов общей стоимости имущества, а может, несколько меньше — в зависимости от результатов аукциона, который, о чем нам, безусловно, известно, состоится в ближайшем будущем. Когда комиссар даст нам разрешение на высадку, мы сможем застать мистера Ричардсона у себя — в большом белом доме около правительственного здания, и он будет счастлив обсудить все более подробно.

Сделав это ошеломляющее заявление, наш новый знакомый раскрыл зонтик и под его сенью отбыл на берег. С минуту мы безмолвствовали, затем Колман стал чертыхаться на чем свет стоит.

— Как этот малый разнюхал, что мы потерпели крушение?

— Понятия не имею, — ответил я. — Возможно, ему уже шепнул на ухо кто-нибудь из этой дэксоновской оравы. Во всяком случае, сперва надо попасть на берег, а там разберемся.

— Можем ли мы сойти на берег? — спросил я Дэксона.

— Да, сэр капитан, после того как получите разрешение комиссара, — он будет здесь, как только скушает завтрак.

Восемь часов. Девять. В полдесятого жара на палубе стала невыносимой. В десять мы с Колманом потеряли всякое терпение.

— Если этот тип не появится сейчас же, я сам сойду на берег, — проворчал Колман. — Неужели он думает, мы собираемся украсть его паршивый остров?

И он принялся отвязывать фалинь маленькой лодки, которую мы тащили за кормой. Но тут прибыла лодка с двумя посланиями — приглашением на обед от мистера Ричардсона и разрешением высадиться от комиссара. К посланию комиссара была приложена записка, в которой нам предлагалось в час дня явиться на суд в правительственное здание — то самое, с красными ставнями.

Мы недоуменно переглянулись.

— Что за чертовщина? — спросил я Колмана, — Ты что, убил кого-нибудь и меня припутал? За что нас будут судить?

— Вот те крест никого не убивал, — ответил он.

Через несколько секунд мы подошли к берегу и, выскочив из лодки, быстро вытащили ее на песок. Берег перед нами круто подымался вверх. Взойдя по склону, мы вышли на улицу города.

Это был умирающий город. Брошенные, обветшалые дома смотрели на нас пустыми глазницами окон. В скособочившихся крышах зияли большие дыры, сквозь них в темную пустоту помещений лились золотые потоки солнечного света. Садовые изгороди разрушились и превратились в груды обломков, цветы в буйном беспорядке смешались с сорняками и широколистными опунциями.

На улицах лежала печать запустения и нищеты, печать тем более явственная, что когда-то поселок благоденствовал и процветал, так как улицы были широки и хорошо вымощены, вдоль них были проложены водостоки и линия домов была строго выдержана. Но это было давным-давно, а теперь ставни, на которых еще сохранились следы краски, болтались по ветру на ржавых петлях, а иные так и вовсе валялись в траве. На многих домах ставней не было совсем — они давно упали или рассыпались в прах. Сквозь зияющие окна виднелись остатки полов, усыпанные мертвыми листьями и дранкой. Там и сям среди развалин попадались дома, еще обитаемые, но и от них, как от их соседей, веяло печалью. Только правительственное здание с его веселыми красными ставнями хоть в какой-то мере производило впечатление благополучия и основательности.