Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища Страница 27

Книжку свою доставал Володькин отец не каждый день. Были вечера, когда никто ничего не делал. Лежат люди в избушке на нарах и подшучивают друг над другом или истории разные припоминают. Мы, мальчишки, соберемся где вместе, так рассказываем сказки, а они про жизнь свою, кто как горе мыкал, что перетерпел от царских порядков, про войну тоже, про окопы вшивые, кто где был, что видел, в какие трудные переплеты попадал.

Про отца своего тоже тут услышал. Ехал он в обозе на двуколке. Много подвод. Наверно, на версту, а то и больше растянулись подводы по дороге. В самом конце ехал на повозках лазарет. Обоз-то заметили германцы, у них трубы подзорные. Ну, и давай палить из пушек. Устроили кромешный ад. Обозники кто куда, давай нахлестывать лошадей. Отца-то как стукнет осколком снаряда по руке, он и отвоевался сразу.

Утром под командой Ильи Штина люди выходят на гимнастику, упражняются с винтовками, маршируют, ползают по траве вроде ящерок, а после завтрака расходятся из избушки по своим каким-то секретным делам. Они товарищами называют друг друга, а то братьями.

Я тоже беру свою двустволку и отправляюсь на промысел, добывать мясо. Мне теперь волей-неволей надо стрелять дичь. Это ведь моя работа.

Ну, хожу по лесу. А в лесу тут хорошо. Год-то был не комариный. Стукнуло комаров заморозком. Брожу по ельникам, по просекам, по горам. Буреломы, густые леса обхожу стороной. Делать там нечего. Любуюсь, где какой цветок растет, где камешки необыкновенные наружу объявятся. А попадется рябчик, я его раз — да в сумку. Уж не разглядываю. Рябчиков этих тут много. Никто никогда на них и не охотился. Вот их и развелось, как воробьев. Раненько выйдешь из избушки, заберешься в рябинники, так что тут делается! Будто в столовую собрались рябчики. Сидят на ветках и объедают листочки, ягоды поспеют, так ягоды. И совсем почти не боятся человека. Таких-то и трогать жалко. Но что поделаешь, человека морить голодом тоже не резон.

А однажды я набрел на глухаря. В первый раз встретил. Смотрю, ходит по поляне. Большой, черный, чуть срыжа́, брови красные, шея сизая, в крыльях пестрят белые перышки, хвост сложен лопаткой, узкий и длинный. Разгуливает так-то и что-то выклевывает из травы. Ну, может, букашек или другую какую еду. Я и рот раскрыл.

Вот так птица, вот так красавец!

Стою за сосеночкой, замер, любуюсь. И про ружье забыл. Он походил по полянке-то, потом направился за густой мелкий соснячок, толщиной всего с палец, а ростом с человека. Не лесок будто, а тычки в землю наставлены, накрытые сверху бобровой шапкой. Мне любопытно, что он, глухарь-то, за соснячком делает. Потихоньку пошел за ним. А посередке соснячка опять же полянка. На ней — обгорелый пень, муравьиная куча возле него, а вокруг кучи растет иван-чай.

Глухарь-то возле пня муравьиными яйцами лакомился. Вкусные, должно быть, они. У нас на прииске этими яйцами цыплят, только что вылупившихся, кормят… Иду я за глухарем, тень от меня впереди ложится. Тенью-то я почти задел глухаря. Вот до чего он увлекся муравейником! А как опомнился, увидел, что перед ним человек стоит, — страшно перепугался. И силы, видно, от страха потерял. Ему бы сразу взлететь от пня-то, а он побежал. И бежит не на открытое место, а в соснячок. Куда ни сунется, а пролезть через частые сосновые прутки не может. А сам весь не свой, растерялся. Гляжу на него и думаю: «Ну и дурак ты! Считаешься царем здешних птиц, красавец, а случилась беда, так и соображение потерял. Вон, смотри, заяц через соснячок тропинку проложил. Вот и удирай по ней. Заяц проходит, так и ты пройдешь…» Так нет, не догадается. Так бы словно схватил его да сунул на заячью тропку! Беги, улепетывай!

Потом-то он все же пришел в себя. Взлетел. Через сосняк-то лететь — надо круто подниматься, нет разбега, так он побежал на меня, а потом и поднялся, чуть фуражку на мне не сбил. А как улетел, в дураках-то остался я сам.

Еще один случай после того был.

Сижу я под сосной. Отстранилась она от своих товарок на поляну и стоит. Широкая разрослась в одиночку-то. Солнце, воздух, ночные росы — все себе да себе.

Сижу я под нею на хвое, как на перине. Проголодался, так достал из сумки кусок вареной зайчатины и ем. Мысли в голове разные. Наслушался в избушке от лесных братьев всяких рассказов, теперь самому голова покоя не дает. До этого думал, что какие порядки есть на земле, они так вечно и будут. А тут, оказывается, есть какой-то Ленин, наш, русский, а живет за границей. Дома-то ему жить нельзя. И он, вот так же как эти лесные люди, скрывается до поры до времени, чтобы потом сделать переворот всей жизни. Недаром отец все поговаривает: «Кто был ничем, тот станет всем». К власти встанет рабочий человек. Народ сам будет править Россией через своих выборных. И тогда, сказывают, всех детей, мальчишек и даже девчонок, начнут учить грамоте. Школы везде построят. На что наш прииск Благодатный самый разничтожный, стоит у черта на куличках, и то, говорят, будет при школе. Я, понятно, не поверил. Может ли это быть? Да ни за что! Вот так тебе на каждом прииске и школа! Больно жирно будет. Впоследствии оно так и получилось. Вон какая сейчас школа на нашем прииске. Загляденье! Каменная, в три этажа, к крыльцу ведут широкие бетонные ступеньки, по бокам — кусты шиповника да вересовника, а рядом с ними кедры посажены.

Но вперед забегать не стану.

Значит, сижу под сосной-то, завтракаю. Вдруг вижу, плывет по воздуху глухарь, вроде чурбак обугленный, и прямо на сосну. Я уже натасканный охотник-то, сразу схватился за ружье, курок взвел, приготовился. «Садись, пожалуйста, — думаю, — сейчас я тебя картечью угощу!» В левом стволе у меня всегда картечь, на всякий случай. По лесу ходишь, не по прииску. Может и медведь подвернуться или рысь, росомаха. Дробью-то что с ними сделаешь?

Глухарь-то на ветку бултых. Она закачалась. Другие ветки качнула сверху донизу. Гляжу, петух-то матерый, седой. А сел он неудобно. Ветка под ним слабенькая оказалась, гнется. Как только он удержался на ней, не знаю. Вижу такое дело и думаю, с глухарем будто разговариваю:

«Ну не мог ты сесть на крепкий сук? А то сидишь, прилепился кое-как. И вижу тебя плохо. Переберись-ка на другое место. И мне лучше будет стрелять тебя. А так-то, через ветки, могу тебя только ранить».

Решил стрелять ему в хвост. Хвост я хорошо вижу. Стал приноравливать ружье, ногу переставил. А под ногой окажись сучок, он хрустнул. Глухарь снялся и полетел, на меня соринки с дерева посыпались. Ну, думаю, лети, шут с тобой!

Только подумал это, слышу совсем рядом выстрел. Сухой, короткий, будто винтовочный. Потом слышу, что-то тяжело упало на землю. Выбегаю из-под сосны. О, да тут свой! Идет по поляне солдат, фамилия ему Кудеяров, несет винтовку в руке. Подходит к убитому глухарю, берет его, показывает мне.