Далекие охотничьи годы - Николай Михайлович Мхов Страница 3

К рассвету добрались до Оки.

Посередине быстро плыли льдины, дымчатой полоской далеко-далеко синел лес, местные жители, смачно шлепая по краю разлива, вылавливали баграми дрова.

На холме высился с развевающимся на шпиле флагом, весь в затейливой резьбе домик — спасательная станция. Бывший моряк — Сашка-спасатель — категорически отказался перевезти нас на ту сторону.

— Жизнь, Александр Павлович, дороже твоей охоты! — заявил он.

Но Чибис иного мнения о цене охоты и, с досадой плюнув, отправился искать лодку. А я до того измучился ночной ездой, что, как слез с велосипеда, так и свалился на сырую, отталую землю и, сбросив рюкзак, мгновенно впал в полусонное, дрёмное состояние.

Часа через два вернулся Чибис на добытой где-то плоскодонке…

До смерти не забуду этой переправы.

На чистой воде было сравнительно терпимо, и Чибис в ответ на суматошные выкрики с берега озорно декламировал:

— А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой!..

— Не так страшен черт, как его малюют! — бодро заявил Чибис и распорядился надевать сапоги.

Наученные горьким опытом, мы решили не отталкиваться веслами от льдины, а, переправившись на нее, по-бурлацки — лямкой — тянуть лодку вдоль края. С берега кричали, махали руками. Но нам было не до разговоров: следовало бороться с бедой. Все же осилили. Избавились от большой льдины и от многих других, более мелких, но не менее опасных, и, наконец, через несколько часов, совершенно измотанные, выбрались на чистую воду.

— Итак, — выпрямился Чибис, — опасность поза…

И не договорил. Я посмотрел по направлению его взгляда и обмер: то, чего мы больше всего опасались, как-то сразу, неожиданно возникло перед нами во всей своей страшной неотвратимости — впереди показались шлюзы. Над плотиной кипел бурун. Льдины, если и не крошились бетонными быками, то, минуя их, ломались на пенной, бушующей гриве.

Уже слышался вибрирующий вой сирены, уже взвивались в небо предостерегающие ракеты, а мы, не в состоянии бороться с убыстряющимся течением, неудержимо, боком скатывались прямо на быки…

— Все! — заключил Чибис и полез за папиросами.

И, без сомнения, было бы «все», без сомнения, на этом и кончились бы наши охотничьи странствия, если бы от шлюзов не отделилась лодка с людьми и не помчалась бы к нам навстречу.

— А все-таки впереди огни!.. — мгновенно преображаясь, продекламировал Чибис и, сняв облезлую свою, видавшую виды меховую шапку, приветственно замахал гребцам.

Но когда въехали в полосу льдин, стало не до декламации. Небольшая льдинка нешумно ткнулась о борт, играючи, шаловливо повернула лодку кормой вперед и легко поволокла за собой.

— Снимай сапоги! — приказал Чибис. — В случае чего доберемся вплавь!

Километрах в пяти от места переправы Оку перегораживал Кузьминский шлюз с бетонными быками — ледоломами перед плотиной. Мы ясно представляли, что произойдет с нами, если очутимся там. Стянули тяжелые болотные сапоги, сбросили ватные тужурки и начали изо всех сил упираться веслами в проклятую льдину. Но она, словно припаянная, ни на сантиметр не отодвигалась от лодки. Помогла другая, бурая, грязная. Неуклюже напирая, она налезла на нашу льдину, медленно развернула ее вместе с лодкой так, что мы очутились позади.

Облегченно вздохнув, смахнув ладонью пот со лба, Чибис начал рассказывать о том, как примерно лет двадцать пять назад «аналогичный случай» произошел с ним на Оби. Вдруг из-за мелких льдин показалось огромное ледяное поле с куском унавоженной, грязной дороги. Мы заметили льдину, когда уже поздно было пытаться избежать столкновения с ней.

— Выход один: как только стукнет, прыгать на нее! — предложил Чибис.

Надели ружья, приготовились к прыжку. Но большая льдина оказалась миролюбивее маленькой: она, мягко шурша, приблизилась, слегка колыхнула, накренила лодку и беззвучно потащила ее туда, куда плыла и сама.

Не буду рассказывать, как по заслугам справедливо попало нам от своих спасителей, как Чибис трогательно, покаянно обвинял во всем только одного себя и клятвенно обещал «никогда больше не предпринимать никаких рискованных путешествий». Увы, он принадлежал к тем, которым суждены лишь благие порывы: осенью его, полуживого, вытащили торфорабочие из затопленного карьера, куда он полез за убитым чирком.

Идти весной по полю — каторга! Сапоги цепко держит густая грязь, шагаешь, словно на ногах подвешены пудовые гири. Чибис кряхтит, сопит, но бодр, весел, говорлив: опасность позади, впереди желанный лес — и занятно преподносит выдумку за действительность о том самом «аналогичном случае», о котором ему не привелось досказать в лодке.

Остаток ночи упоительно чаевничаем, сушимся у костра.

Нет, кто не уставал охотничьей усталью, тот не испытывал блаженства у костра!

Стрелок Чибис был не первоклассный, но стрелял всегда больше и проворнее других.

Тах, тах!.. Почти сливаясь в один выстрел, раздается дублет и, конечно, мимо. Чибис удивленно рассматривает стволы, качает головой, пожимает плечами, прицеливается то в веточку, то в листочек, то в проплывающую щепку, всем своим видом выражая крайнее недоумение, как это он, Александр Павлович Ерастов, мог пропуделять…

— Промазал?..

— Поразительно! — изумляется Чибис. — Не иначе как живит! — и, еще раз внимательно осмотрев ружье, вспоминает: — Лет двадцать тому назад аналогичный случай произошел…

Над разливом взмывает дружный хохот и кто-нибудь зычно кричит:

— Кончай охоту, Чибис завёлся!

Из кустов, из шалашей выплывают челны, направляясь к завехе Чибиса.

Просторный воздух свеж, звучен, девственно чиста голубизна неба; безбрежная ширь воды вся в серебристо-ртутных переливах, в живых, ослепительных блестках; ажурные ветви с набухшими почками шелестят, шушукаются о своем, неведомом, и нежным человеческим теплом вливается в певучую тишину утра негромкий говорок Чибиса:

— В ту пору на поймах Томи были великолепные гусиные охоты…

Не перебивая, все жадно слушают, заранее зная, что это выдумка и что она непременно закончится каким-нибудь совершенно невероятным «чибисовским» случаем.

Чибис рассказывает не торопясь, подыскивая нужные слова, скупо, но выразительно жестикулируя, пуская сквозь усы сизый табачный дымок, и, как бы не замечая окружающих, обращается исключительно ко мне:

— И вот, представляешь, Николаша, подлетает гусиный косячок! Приникаю к траве, замираю! Вытянутые шеи, клювы, рвущие траву, гогот. Выбираю скученных птиц покрупнее, поднимаю ружье, выцеливаю…

Чибис останавливается, разглаживает усы, мечтательно-скорбно произносит:

— Боже мой, какие были охоты!..

Он молчит, хитро, вприщур, поглядывая сквозь толстые стекла пенсне на слушателей, почтительно пережидающих томительную паузу, и с неподдельным негодованием неожиданно заключает:

— Трех срезал наповал, но ни одного не взял. Смотрю — лежат лапы кверху. Подхожу — переворачиваются и улетают! Оказывается, ружье живит: вместо убоя получается шок, нервное потрясение…