Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища Страница 30

Человеку не до цветов было

На стану Епишка прижился. В лесу-то он очень истощал, обессилел. Да и ноги оказались в мозолях, волдырях. Потом у него начался жар — простыл, видно, когда брел по речке, по студеной воде. Не выгонишь же такого из избушки. Вначале он очень стеснял здешних обитателей. Человек посторонний, неизвестный — как ему доверишь свои тайны. Пришлось маскироваться. Он лежит на нарах, а лесные люди возятся у заброшенного было вашгерда. Промывают на грохоте пустую породу, гальку. А в избушке только и разговору о золоте — сколько намыто, кому идти сдавать его скупщику Березину.

Лежит Епишка на нарах, облизывает пересохшие губы и просит пить. Мне пришлось за сиделку быть возле него, подавать воду, накладывать на лоб мокрые тряпки.

Гляжу я на него и жалею. Вспоминаю уроки Штина по его заветной книжке. Епишка-то, выходит, самый что ни на есть пролетарий. У меня хоть отец есть, а ведь он — безотцовщина. Матери не до него. У нее на руках еще две девочки. Надо их прокормить, обуть, одеть. На шесть рублей каморницкого жалованья не больно проживешь. Епишка в доме самый главный работник. И самый, дескать, большой. Вот он и корчит из себя взрослого: курит, ругается нехорошими словами, задирает нос перед мальчишками, которых считает ниже себя. А барчуков разгоняет из смотрительского сада — так это он от зависти. Он такой же, как они, только те лучше одеваются, тем работать не приходится, для них нанимают особых учителей, а Епишке с утра до позднего вечера приходится в земле копаться и вечно думать о своем желудке, чем бы его наполнить.

А Епишка-то, по-моему, совсем неплохой. Я его до этой встречи здесь, в избушке, только не очень уважал. Не мог забыть, как он надо мной подтрунивал, когда я в первый раз пошел в разрез гонять на таратайке.

Теперь, после уроков Ильи Штина, я стал по-иному глядеть на Туескова.

Да и он сам здесь стал будто другим. До этого парень, казалось, никогда не замечал ни солнышка, ни цветков. А тут на днях, лишь маленько отпустила его болезнь, глядит в потолок и говорит:

— Смотри-ко, Ванька.

— Что смотреть?

— А вон солнечный зайчик прыгает.

— Ага, зайчик, — поддержал его.

— Тепло на воле-то, возле балагана?

— Очень тепло, припекает вовсю.

Он помолчал, потом глубоко вздохнул:

— Ох, как охота на пороге посидеть!

Я помог ему спуститься с нар.

Сидит Епишка на приступке возле раскрытой двери, щурится от яркого света, залившего всю поляну перед избушкой, и бормочет про себя, радостный, просветленный:

— Ой, ой, сколько тут цветков выросло! Пестро, как на смотрительских коврах.

— А ты бывал, что ли, в доме смотрителя?

— А кто-то меня туда пустит? Я из садика в окошко к нему заглядывал. В комнате стоят две богатые пузатые кровати, а на стенах возле них — ковры, от потолка до пола. И все в цветах… А тут цветки-то, гляди-ка, Ванька, живые… Вон те, белые-то, на солнышко похожие, как называются?

— Ромашки. А, ты разве не знаешь?

— Откуда мне знать? Я до десяти лет милостинку под окошками клянчил, а с десяти лет в гонщики нанялся. Мне не до цветков было.

— Ну, а в лес-то ты с ружьем ходишь, тоже не различаешь ни цветов, ни трав?

— Зачем различать мне? Я птицу искал, зверя. Деревья и те знаю только по хвое, по листьям, а не по названию.

В избушке, как начал выздоравливать, Епишка казался среди взрослых очень тихим, робким. Сидел больше в углу, молчал и лишь поблескивал своими, когда-то бойкими, теперь словно остекленевшими глазами. Все к нему относились хорошо, попросту. А он стеснялся. Курить захочет, так даже при мне не закурит, а уйдет к речушке в кусты и там отведет свою душеньку.

Здесь, на стану, мы с Туесковым и подружились по-настоящему. Все к нему привыкли, считали своим. Он хотел уходить на Благодатный, мол, работать надо, мать с девчонками и в живых, наверно, уже не считают его. Однако парня уговорили. Надо, дескать, еще отдохнуть, набраться сил, а потом и в рабочую лямку впрягаться. Стали мы с Епишкой вместе ходить на охоту. И странно. У него будто интерес пропал искать, шнырять, шариться по лесу. Идет и спрашивает меня: «Это какое дерево?.. Какой цветок?.. Как называется вот этот светленький, как стеклышко, камешек?»

А то про людей, что живут на стану, начнет выпытывать: кто они, откуда?

— Зачем тебе это знать? — говорю ему.

— Уж больно хорошие дядьки, — отвечает. — Век бы отсюда не ушел. Взяли бы меня в пай золото добывать.

— А мать? А сестренки?

— Так я бы им помогал. Наведывался бы когда на Благодатный.

— Тут плохое золото. Много не добудешь. В другой лог люди думают перебираться.

— Ну и что ж? Куда все, туда и я. Пожил у вас здесь — и будто человеком стал. Меня ведь никто, можно сказать, за человека не считал. «Бродяга», «шаромыга» — вот мне имя на прииске. А тут, гляди-ка, подобрали, от смерти выходили, поят, кормят. А за что? Самим хлеба недостает, а мне всех больше кусков подкладывают, чашку с варевом ближе пододвигают, сами к ней ложкой через весь стол тянутся. В первый раз встретил таких людей.

— Они говорят: «Скоро все сытые будут. Новая жизнь настанет».

— Ну-у? Неужели правда?

— Если говорят, значит, правда.

Мало-помалу выложил я перед Епишкой все, что услышал от Штина и от лесных братьев. Знаю, парень не выболтает, о чем ему рассказываю. А все же предупреждаю. Мол, об этом ни гугу. Только чтобы тебе одному было известно. А он слушает меня, и в глазах у него разгораются искорки.

— Вот было бы здорово, если б на прииске вдруг не стало ни одного ингуша, стражника! — говорит он. — Народ-то бы по-своему распорядился.

Вскоре с Епишкой пришлось распрощаться. Все же посторонний человек на стану. Он ушел к себе, в казарму на прииск, а я остался в лесу исполнять свое дело — добывать еду для лесных братьев. Через некоторое время мы снова с Епишкой встретились и уже стали неразлучными товарищами.

Кудеяров — вот это охотник!

Зиму я с лесными братьями жил. Избушку нашу доверху снегом занесло. В чувале-то, сложенном в углу из камней, беспрестанно горел костер. Дым, искры будто из сугроба валили. Тепло было, раздевшись спали. Только хлеба не было, редко когда доставали. Нехватки с хлебом везде были. Можно бы сходить ночью в лавки к акционерам на Благодатный ли, на Веселый ли. Да как заберешь последние запасы хлеба? Рабочих-то совсем оставишь без куска. У нас тут мяса вдосталь, а у них — одна картошка. Мяса-то мы с лета запасли. Несколько кадок в ключе были вкопаны, вода-то родниковая студеная, омывает кадки, дичатина подсоленная в них и не портилась. Будто в погребе стояла.