Алексей Ливеровский - Охотничье братство Страница 39

Летом стало полегче, к осени того больше, даже радости приходили: Сталинградская победа, переход в наступление «от моря и до моря». И все же, и все же… легко сейчас писать про это, когда знаешь, что и как было во всех аспектах и подробностях. А тогда психологически мы только немного выскользнули от чего-то страшного, жестокого, нависшего над жизнью, как черная скала, и у всех на памяти был неожиданный кинжальный выход немцев на Кавказ, когда так поверилось в прочность фронта. Но радость появилась и жила с нами.

К моему удивлению, в Татарии оказалась разрешена охота и не сданы ружья. Николай Николаевич и Петр Леонидович Капица сумели сохранить свои и привезти сюда. Они собирались-собирались на охоту и наконец поехали. Пригласили меня, я достал себе полуавтомат винчестер двадцатого калибра.

Петр Леонидович Капица с сыном Андреем.

Разузнав в городе про охотничьи места, мы помчались на институтском газогенераторном опытном грузовичке по невероятно пыльной дороге в сторону устья Камы. Остановились в местечке Татарские Сарали. Оставив шофера и машину, мы втроем пошли на озеро. Оно оказалось большим, по краю широко и густо покрытым водяными растениями. Уже при подходе заметили, что над камышами то поднимаются, то опускаются стаи уток. Николай Николаевич, кинув в ружье патроны, бросился прямо в тростники, с первых же шагов увязая в липкой грязи, и по кому-то стрелял. Я раздумывал, что делать. Заметил, что Петр Леонидович, не торопясь, пошел вдоль берега, притаился, не сходя в воду, у какого-то укрытия и стал ждать налета. Я подумал, что так бы и мне надо, но не хотел бросать Николая Николаевича и побрел за ним, пока добирался, — услышал несколько его выстрелов.

В этом углу озера практически не было чистой воды — только круглые окнища. Среди тростниковых зарослей чистинки, где всплыли целые острова грязи, сверху уже с почти сухой коркой. Я застал Николая Николаевича на одной из таких полянок в камышах. Он стоял в грязи выше колен и, пригнувшись, рассматривал сквозь ряд высоких камышей реющих над открытым плесом уток. Стоял тихо, вокруг него, видимо, успокоившись, по грязи беззаботно бегало много каких-то куличков. Я пригляделся и с великим удивлением — первый раз такое вижу! — определил, что все это бекасы. Не стрелять же их было, сидячих, рядом шныряющих.

— По кому стреляли?

— Утки.

— Ну и как?

— Ничего, близко не налетают.

В это время над краем тростников пролетел кряковый селезень. Николай Николаевич стреляет два раза, я тоже — птица падает рядом, за нашими спинами, на сухую грязь. Красивый, сам голубой, зеленая шея с белым кольцом.

— С полем!

— И вас тоже!

Оба довольны. Отхожу немного в сторону, и мы до конца короткого дня не очень удачно поджидаем и стреляем уток. Устали, кончились папиросы. Я предложил Николаю Николаевичу свернуть в газету филичевый табак, который нам, простым сотрудникам, выдали, я курил его в трубке. Выбрались на берег с тремя утками. Подошли к Петру Леонидовичу. У него дело было лучше.

Покуривая, говорили о завтрашнем дне. Очень хотелось остаться, да уж больно много дел. В конце концов, можно было бы на рассвете прийти, часок поохотиться — и домой. Колебания пресек господин Случай. Раздался шум моторов, на другом конце озера — не так уж оно велико: прилетели две компании охотников-летчиков (неподалеку было военное летное училище). Это решило дело — к ночи мы были в Казани. Доволен был не только я, но и оба мои спутника. Хоть и старался Татсовнархоз кормить столичных гостей, не густо получалось. Чаще всего гороховая каша — по выражению Петра Леонидовича, музыкальная пища.

Это была моя первая совместная охота с Петром Леонидовичем Капицей, блестящим ученым, умнейшим и обаятельным человеком. Знакомы мы были давно, еще через моего отца и отца его жены Ани, знаменитого корабела и математика А. Н. Крылова, они были друзья.

Первая охота и предпоследняя. В тот же год и в той же компании мы были еще на одной охоте, но столь неудачной, что я не занес ее в охотничий дневник. В памяти же осталось возвращение в город. Вечером мы проезжали мимо большого цыганского табора, остановились у костра. Цыгане нас приняли приветливо: охотно, без просьб, как бы для себя, играли, пели, мальчонка даже танцевал. Мы сидели на поваленном дереве недалеко у дороги и, покоренные обстановкой, неожиданным мастерством исполнителей, задержались до середины ночи.

Правительственный декрет среди войны переводит Ленинградский институт Семенова в Москву. Я же вскоре возвратился из Москвы в Ленинград.

Долгие годы наша дружба с Николаем Николаевичем проходила без совместных охот — не до того, да и жили в разных городах. Однако при каждой командировке в Москву (что бывало довольно часто) я непременно заходил к Семеновым.

Жизнь налаживалась. Знаю, что Николай Николаевич редко выбирается на охоту, а когда удается, ездит с Виктором Николаевичем и механиком Женей Русианом.

Я завожу собаку. Чемпион Искра — ирландка высоких кровей, дочь моей Яны. Диковатая дома (жила на веранде даже зимой), — она была фанатиком охоты и обладала невероятным чутьем. В результате весьма скоро получила все возможные дипломы и за охотничьи качества, и за красоту; стала многократным чемпионом, сначала Ленинграда и области, затем на матче трех городов — Москва — Ленинград — Тула, а затем чемпионом СССР.

У Николая Николаевича тоже заводились легавые собаки, но неважные. Натаска легавых и последующая охота с ними требуют спокойствия и выдержки — качества не очень свойственные моему высокопоставленному другу. При каждом свидании я хвастал своей собакой, и у него разгорелись глаза.

Летом 1964 года я на два месяца отпуска устроился жить в Новгородской области, в деревне Владыкино, на тихой, красивой речке Увери.

В Новгородчине я был частым гостем и живал подолгу, только в другой, более северной части области. Как-то проездом через Боровичи встретился с моим другом писателем и охотником Виталием Всеволодовичем Гарновским. Разговорились об охоте; я упомянул бекасов, он сказал, что около его родной деревни их, этих бекасов, пруд пруди. Я удивился, но, зная, что Виталий Всеволодович на ложь не способен, попросил его показать, повез на своей машине на Уверь.

По дороге он рассказал, что по приказу царя Петра в том месте, где Уверь впадает в Мету, построили плотину-бейшлот. Река залила большую долину, образовался запас воды, ее сбрасывали, когда надо, во Мету для подъема уровня на порогах, расположенных ниже, около Опеченского посада… Когда этот водный путь потерял значение, плотину открыли, и вместо водохранилища образовалась огромная — два километра на двенадцать — покосная площадь, по-местному Ширь. Посередине Шири остались речушка и небольшое озеро. По их берегам и водились в изобилии бекасы и дупели.