Леонид Кокоулин - Затески к дому своему Страница 4

– Но тут же кедрач с лиственницами, – возразил Гриша. – Тогда какой здесь зверек?

– Серебристый. В чистых кедрачах – темно-бурый окрас с сединой, и хвост длинный – веером. Если зверек накроется хвостом, как одеялом, то и кончика носа не увидишь. Вот в ельниках совсем зверек темней, под стать лесу, по спинке у него ось с пепельным отливом. Байкальского ни с каким другим зверьком, Григорий, не перепутаешь, хоть белку, хоть соболя, по высокой головке меха сразу видно, откуда зверек.

– Была бы собака… – обшарив глазами деревья, укорил кого-то Гриша, – не упустили бы белку.

– Гавкать и мы могем, гав, гав, – подражая щенку, потявкал Анисим.

Ветки на макушке шевельнулись.

– Поднял, папань, верхом белка ушла. Честно, папань…

– Пусть. Не заблудится, – закинул за плечо Анисим ружье.

– Тоже скажешь, белка да заблудится в лесу.

В гору тянуть ношу, пусть не скоро, потихоньку, помаленьку – вытянешь, а вот по крутому спуску сходить – нужна сноровка, да еще какая. Оступился – не юзом, так и кувырком пойдешь. Бывает, охотник в одной стороне окажется, а торбу ищи в другой.

– Ты, папань, вот так, ступом, ступом сходи. Не хватайся за ветки – развернет…

Гриша уже внизу командует.

Он первым увидел в кустарниках голубые лоскутки воды и бегом к ней.

– Папань, вода! Но к берегу не подступиться – кочкарник, мокреть!

– И не надо.

Анисим приметил колодину, подшагнул к ней, поставил ружье, снял вьюк. Тут и костер будет! Он ножом подрезал мох и скатал его в рулон – оголил землю.

Гриша тем временем наломал со стволов отмершие нижние сучья, надергал с березки ветренки – сложил сучья шалашиком на приготовленное место, подсунул под шалашик бересты, чиркнул спичку, хоть и головка отстрелила в березовую ветренку, но все равно огонь высекла. Ярко вспыхнув, огонь увяз, замер, подгрызая веточки внутри шалашика, проглядывая красным глазком. «Ну, ну, милый, – уговаривал ласково Гриша, – не подкачай». И огонек послушался, перестрелил веточку. Сдвоился, строился, набирая силу. И уже, краснея от ярости и нетерпения, сладко прищелкивая, вовсю подъедал сухие ветки. А Гриша побежал с котелком по воду. Вернулся, на дужке его глухо позвякивала большая эмалированная кружка.

– А ботало это зачем? – спросил Анисим. – Тишину тревожить.

– Зверя, что ли? – переспросил Гриша.

– И зверя тоже. Без нужды чего ж трезвонить?

– Папань, горячий ключ из-под скалы бьет. На, пощупай, – подставил Гриша котелок. Анисим обхватил котелок ладонями.

– Теплый. Курорт откроем.

– Курорт? Что это такое? А вот уток на воде тьма.

– Ну, если курорт не знаешь, тогда птичник. Не улетели, что ли?

– Снялись, дали круг и снова упали в ручей.

Анисим пристроил на таган котелок, поправил костер, повернулся к сыну.

– По времени-то утка должна бы сняться, давно ей пора быть дома, в теплых краях.

– Скажешь, папань, тут им дом. В теплых краях они только пережидают здешнюю зиму. А так – где гнездятся, там и дом. У всех так.

– Так-то оно так, – поддержал Анисим вывод сына. Выходит Гриша прав. – Где родина, там и дом, где корни твои, там и родина, – перевел на себя разговор Анисим.

Птица хоть знает – придет весна и полетит она на родину, а у Анисима ни кола ни двора. А ведь он крестьянин по сути своей, исконный хлебороб, а уж тесать – это как бы вторая профессия, вспомогательная. Ведь кому-то и зачем-то понадобилось разорить кормильца и обречь его на мытарства. Какие бы революции ни происходили, какое бы общество ни приходило на смену, кормить-то его все равно надо. Революционеры тоже есть хотят – и получше кусочек. Цепляется мысль одна за другую и наматывает на свою лебедку. Ради какой справедливости изуродовали жизнь, опустошили душу? Сын отца за горло брал, брат брата на вилы вздевал. Разум-то человеку на что дан?

– Папань, ты чего? Котелок-то, смотри…

– Ах ты! – спохватился Анисим и, изловчившись, вытряхнул из шапки в кипяток грибы. Котелок фыркнул, сплюнул на угли пену, и сразу захватило грибным духом. – Прокипит – и готово. – Анисим помешал в котелке, отложил ложку на лист бадана. – Теперь можно скатерть-самобранку раскинуть.

– Заправляй солью, кидай лист да ставь вот сюда, – охлопал Гриша приготовленное место.

Хлебали из котелка деревянными ложками, подставляя сухарик, сухариком и прихрумкивали. Анисим дул на ложку и с потягом схлебывал. Гриша терял очередность, начинал частить, обжигался и, сконфуженный, дул на пустую ложку. Первым ложку отложил Анисим.

– Кто дохлебывает, тот и стол прибирает. Только не проскреби дырку, – предупредил он, видя как сын выскребывает дно котелка.

– Посуда любит чистоту, а охотник красоту, – срифмовал Гриша. – Я бы ел и ел.

– Аппетит охотника бодрит. – Анисим поднялся с колен, размял ноги. – Ополосни, Григорий, котелок да ставь на чай воду, а я надергаю брусники.

– А мне, папань, голубики, я ее люблю.

– На заказ дороже, сын.

– За ценой не постоим. – Гриша схватил котелок и побежал к ручью.

Анисим надергал в кружку моховой брусники. Она, как и моховая смородина, отличается от своей родни – ягоды. И на вкус она слаще и крупнее. Но главное свойство моховой брусники – не стареет. Возьми любую ягоду – чернику, голубику, смородину, жимолость, – осенью состарится. Мякоть перебродит в сок. А вот моховая брусника и осень, и зиму, и на другое лето лежит себе во мху молодая. Подними ветку – убедишься, ни одной морщинки. Попробуй, и вкус не потеряла. Больше ешь – больше хочется. Этой ягодой и живы птица и зверек, медведь и сохатый. Одним словом, моховая брусника – царь-ягода. Что бы ни говорили, в байкальской тайге ягода имеет свой вкус. Та же жимолость. На Колыме она сладкая, на Байкале горькая. Или голубика, что на Колыме, что в Якутии – без запаха. Байкальская – душистая. Занеси в дом корзину, сразу скажешь, что за ягода. А черника, костяника, кислица, облепиха, калина, малина – и говорить не приходится. Ну облепиху, скажем, не с чем сравнивать – ни на Колыме, ни в Якутии ее нет. На Байкале облепиха залепит берега речек, запахами дурманит – за версту слышно. Осенью поглядишь – просо рассыпанное. Ни с какой стороны не подступиться – издерешь одежонку. Когда уж речки льдом скует, вот тогда с метлой – смахивать с кустов на лед ягоду да в бурты гуртовать. Одни гуртуют, другие деревянными лопатами грузят в пестери, возят возами на лошадях и сваливают под навес. Зимой и кисель из облепихи, и на сок давят, и курицам и поросятам сыплют… А рябина, калина стоят на буграх – рдеют, полыхают, буйствуют огнем. Не знали, что с ней делать. Черемуха – другое дело: сушили и на муку мололи. Пироги с черемухой стряпали. Пирог с черемухой из русской печи, да запивать холодным из погреба молоком – объеденье. Но равной байкальской моховой бруснике нет на земле. И брать ее податливо – дои горстями. И в хранении неприхотлива. Ни сахара, ни особого ухода не требует. Засыпь в бочку – и в погреб. Нет погреба – в ящик и в чулан или на чердак. Прихватило морозом, встряхни ящик, а потом всю зиму бери россыпью. Зачерпнул ковшом или тарелкой – и на стол. Изморозью возьмется, будто засахарена. Хошь – в чай клади, хошь – ложкой вози, и усталость снимает, и хворь выгоняет. Особенно после баньки хорошо посидеть за столом. Пока ведерный самовар кланяется, раза два в сени за моховой брусникой сгоняешь. К слову сказать, и на Байкале не везде родится моховая – исключительно на заливных подземными ключами ягодниках – на мхах. Может, мхи дают ягоде медовый запах и вкус земляники. А про байкальскую землянику что сказать… Возьми в чулане с полки туес, в который брана ягода в третьем годе еще, понюхай, какой аромат. И все равно с моховой брусникой ни одной ягоде не тягаться.