Мы вовсе не такие - Бернгард Гржимек Страница 42

утром и спустив босые ноги на холодный пол, обнаруживаешь, что тапочки твои исчезли, а когда, чертыхаясь, идешь их искать, то находишь растерзанными в клочья на навозной куче. Когда белье для отбеливания на солнце разложено на траве, Сентины детки непременно пройдутся по нему грязными лапами. Схватив рубаху за оба рукава, они играют в «перетягивание каната» и рвут каждый в свою сторону. Когда сидишь за столом, то внезапно чувствуешь, что кто-то с аппетитом смачно жует шнурки от твоих ботинок.

Но щенки имеют тенденцию расти. Сента вскоре решительно «отлучила их от груди», и я, ей-богу, мог бы выкормить двух свиноматок всей той картошкой, хлебом и молоком, которые поглощали эти семь собак. Что с ними станется, когда они вырастут? Куда их девать? Так что в один прекрасный день их стало уже только шесть и моя маленькая гостья — сама наивность — узнала, что одного унес ястреб…

Но этот злой «ястреб» на том не остановился. Он стал прилетать каждый день и уносить по одному щенку. Мне приходилось отвечать на недоуменные вопросы. А потом, когда оказалось, что «ястреб» в образе конюха унес и последнего, шестого щенка, голубые глазки вдруг прозрели и я был подвергнут жесточайшему допросу, после чего понес жестокое наказание…

А Сента, та, казалось, нисколько не огорчилась, что кончилась бесконечная возня в доме и установился прежний порядок. Для нее материнская забота заканчивалась в тот момент, когда она отлучала свое потомство от груди, и, если щенки после этого еще пытались лезть к ней, желая повозиться и неуклюже побороться, она умела довольно сурово поставить их на место. Они ей быстро надоедали. То же самое, между прочим, относилось и к человеческим деткам. Когда они слишком назойливо к ней приставали, она молча поднималась с места и отходила в сторону. Если же какой-то ребенок с ревом прибегал пожаловаться на Сенту, показывая кровоподтек на коленке, то я точно знал: он собаку мучил или дразнил. Ничего так не вредит воспитанию характера у детей, как собака, прощающая им любое бездумное мучительство.

Иной раз, подняв голову от письменного стола и глядя, не отрываясь от своих мыслей, на дикую грушу, одиноко возвышавшуюся посреди ржаного поля, я вдруг чувствовал, что Сента положила мне голову на колени и терпеливо ждет, когда я обращу на нее внимание. Сидит она так, вероятно, уже давно, и поза для нее не самая удобная, но она не шевелится. Лишь заметив на себе мой взгляд, она благодарно притискивается поближе ко мне и ее лучистые карие глаза смотрят на меня нежно и преданно. Чтобы не отрывать голову от моих коленей, ей приходится, глядя на меня, забавно морщить лоб, и это меня всегда очень трогает. Она не просто привязана ко мне, она меня любит.

Когда я уезжал в Берлин на пару дней, то Сенту с собой никогда не брал — она мне казалась для города недостаточно авантажной, такая дворняжка. И что же это каждый раз было за душераздирающее прощание! Сента никак не могла, не хотела меня отпускать.

Владельцу усадьбы, к которому я тогда нанялся, пришла в голову блестящая идея завести вместо пикапа моторную лодку. На таком модном транспортном средстве очень приятно кататься воскресными летними днями по озерам. Но когда на подобной штуковине приходится добираться с вещами до места назначения, да еще если это происходит ноябрьским вечером, когда в темноте не видно ни зги, тогда такое «морское катание» превращается в настоящее бедствие. Поднимаясь вверх по реке Мюггельшпрее, из-за клочьев молочно-белого тумана часто не знаешь, как объехать торчащее из воды дерево — то ли слева, то ли справа; именно там, где предполагалось быть воде, оказывалась трава, а сев на мель, приходилось брести по щиколотку в воде через болотистые луга, чтобы призвать кого-нибудь на помощь. Словом, большое «удобство».

Каждый раз, когда я уезжал на лодке, Сента бежала по берегу, стараясь не терять меня из виду. А поскольку моторная лодка вниз по течению летела с молниеносной быстротой, то собака забегала сначала намного вперед, кидалась в ледяную воду и плыла наперерез лодке. И так несколько раз подряд, напрасно расходуя силы и ничего не добиваясь. Пока я наконец, стараясь не глядеть в ее умоляющие глаза, не приказывал ей вернуться домой. Тогда она садилась где-нибудь на возвышении в излучине реки и смотрела мне вслед до тех пор, пока я, оглянувшись в последний раз, мог уже различить одни лишь острые кончики ее ушей. Я понимал, что расставание для собаки было всегда значительно тяжелей, чем для меня, потому что я-то знал, что через несколько дней вернусь назад и мы снова увидимся. А ей, безусловно, каждый раз казалось, что мы расстаемся навсегда…

Пока она действительно не наступила, эта «разлука навеки». Я переезжал в город, а Сента оставалась там. Я утешал себя тем, что в тесной городской квартире из двух с половиной комнат она бы не чувствовала себя так привольно, как здесь, да и забот в Берлине мне хватало и без нее. Но через два с лишним года мне весной захотелось съездить снова в милые моему сердцу места. И я поехал. Интересно, жива ли Сента? Там ли она еще?

Когда я подошел к воротам, за забором раздался обычный в таких случаях злобный лай. Но когда я крикнул «Сента!», лай этот внезапно перешел в радостный визг, а затем в дикое завывание — я слышал, что собака прямо беснуется; быстро вошел, отстегнул цепь, и Сента, моя добрая старая Сента, с диким воем, чуть не разрывая на мне костюм, пытается меня опрокинуть, лижет мне лицо, руки, танцует вокруг меня от переполнивших ее чувств дикарский танец…

Одну и ту же несправедливость нельзя совершать дважды. Я привязал к ошейнику Сенты бечевку и, ведя ее за тонкую веревочку, привез в Берлин. К этому времени я уже снимал отдельный домик с садом. Привыкнет ли Сента, этот деревенский цепной пес, к городской жизни? Я никогда не мог предположить, что затрапезная деревенская псина так быстро способна превратиться в образцово-показательную городскую собаку! Ни разу Сента не испачкала паркета. Более того, через несколько дней она уже твердо знала (без того, чтобы ее кто-нибудь этому учил), что определенные комнаты в доме для нее — табу. Если ее не приглашали, она никогда туда не заходила, а останавливалась на пороге и смотрела. Спала она в передней на жестком половике из кокосовых волокон, несмотря на то что двери в комнаты с