Алексей Ливеровский - Охотничье братство Страница 47

Не сбылось…

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ

Очень трудно писать про Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Жил он долго, не замкнуто, много людей его знали, работали с ним и дружили. Некоторые, не так их мало, поделились в печати воспоминаниями об этом замечательном писателе и большом интересном человеке. Знаменательно, что все, без исключения, писали о нем с любовью, с большой теплотой. Лучше-то мне и не сказать. Решил отказаться. Но изменил решение по одному, может быть и не существенному, поводу. Много лет я веду дневник — так, для себя. Записывал не много времени спустя, а сразу. Просматривая дневники, я нашел записи, касающиеся Ивана Сергеевича: детали встреч, его рассказы и отдельные мысли, записанные мною почти стенографически. Имею ли я право предать это забвению? Может быть, современники или будущие читатели найдут в моих записях что-то новое, дополняющее облик дорогого для многих, и для меня конечно, человека. А если и повторю, расскажу рассказанное, — велика ли беда!

Познакомился я с Иваном Сергеевичем в ЛОКСе — Ленинградском обществе кровного собаководства — в 1940 году. Тогда погибла у меня от чумы охотничья собака, и я подыскивал себе щенка. Будучи «англичанистом» — любителем английских сеттеров, — я выбирал производителей, от которых стоило бы вести породу. Как раз в это время среди английских сеттеров выделялась одна собака. В каталоге значилось: «Ирэн, блю-бельтон, рожд. 27/II — 37, от Джон-Грея И. И. Сухих и Флоренс Д. К. Рахманина, на испытательной станции первое место при дипломе 2-й степени». Эти сведения позволяли установить «линии» собаки, то есть способности и генетические признаки Ирэн, и, следовательно, составить некий прогноз качеств ее потомства. В каталоге значился и владелец: «И. С. Соколов-Микитов, канал Грибоедова, 9, кв. 131». Я договорился с Иваном Сергеевичем встретиться в ЛОКСе, в полуподвальном помещении общества во дворе дома на Литейном, известного всем ленинградцам по внушительному подъезду, воспетому Некрасовым.

Наружность Ивана Сергеевича показалась мне примечательной. Запомнился высокий рост, огромный, увеличенный залысинами лоб, резко сужающееся к маленькому подбородку лицо, чернявость, глубоко посаженные испытующие глаза. Одет он простовато, будто прямо с охоты, что было резким контрастом с одеждой локсовских завсегдатаев.

Говорили мы, естественно, про собак, про его любимицу Ирэн, про то, как обидно погибли у меня от чумы подряд два кровных щенка, что нет хорошей противочумной сыворотки, и о том, куда интересно поехать на охоту с легавой. Скоро я понял, что передо мной не спортсмен-собаковод, а охотник, ярый и знающий. Мне сказали, что Соколов-Микитов — писатель, но я ничего им написанного тогда еще не читал.

В те годы у легашатников было принято отдавать молодых собак в натаску специалистам-егерям. Иван Сергеевич натаскивал Ирэн сам. Эту работу-удовольствие он впоследствии любовно и точно опишет в рассказе «Малинка».

Виталий Бианки в 1938 году жил вместе с Иваном Сергеевичем в Мошенском районе, ныне Новгородской области, и был свидетелем становления Ирэн. В дневниковой записи от 4 июня он пишет:

«Вечером зашел Иван Сергеевич, посидел маленько. Я пошел с ним на Полуденное озеро показать бекасов».

6 августа уже такая запись:

«Вчера Ирэн, увидев, как кряка упала на воду, поплыла и принесла ее на берег (а не учена апортировать совсем), за что и была расцелована Ив. Сер-чем».

Вспомним рассказ «Малинка»:

«С незаметной глазу, заросшей лопушняком протоки неожиданно вырвался кряковый селезень; я выстрелил, и селезень упал в воду.

Берег озера был очень зыбкий, я не мог подойти и достать плавающего посреди озера убитого селезня.

Я подозвал Малинку, стал ее гладить, бросать в селезня палочки и просить:

— Ринушка-Малинушка, голубушка, принеси!

Собака поняла. Она вошла в воду, поплыла к селезню и вынесла его на берег».

Все точно, как было в действительности. Только поцелуй опущен.

Ринка-Малинка — героиня рассказов Соколова-Микитова. (Ирэн на выставке в 1938 г.).

Закончив обучение Ирэн, Иван Сергеевич, чтобы получить для нее классность, должен был поставить собаку на полевые испытания. Интересно, что по кинологическим документам 16 сентября 1940 года Ирэн испытывалась в районе станции Лахта по болотной птице, но вел ее не хозяин, а егерь Л. Н. Томашинский. Зная нравы того времени, полагаю, что Иван Сергеевич, не будучи полностью уверен в себе как в натасчике, за некоторое время до испытаний поручил профессионалу доработать Ирэн применительно ко всем требованиям полевых испытаний легавых собак.

Так я узнал Соколова-Микитова собаковода. С Соколовым-Микитовым писателем познакомился позже.

Вспоминаю завод, рабочий поселок на Северном Урале. Дело сделано, можно домой в Ленинград и… безнадежно. Кама еще плохо стала, директор сказал, что рискнет и даст машину, но не раньше, чем через два-три дня. Самолет не летит — пурга. Вечер, идти на улицу незачем и невозможно: не сообразил, что здесь уже может быть зима, приехал в осеннем пальто и ботиночках. Я один в комнате. Жарко, душно, заводская котельная близко, пара не жалеет, форточка открыта круглые сутки. Окно выходит на двор, в заветерье — изредка пучатся желтые шелковые занавески, подвешенные на «золотых» палках, и снежинки падают между окон, лишь самые смелые тают на подоконнике. Техничка сказала: «Отдыхайте, я пойду. Завтра утром согрею чай. Будить не буду, вам спешить некуда, видите — погода, спите на здоровье».

Сказала и ушла. Я один во всем доме. Что делать? Почитать бы! В прихожей на столике журналы, старые, с вырванными страницами, замурзанные, закапанные сладким чаем. В номере две кровати, аккуратно прямоугольничками застеленные. На спинках полотенца. На стене репродуктор. Еле пищит; чтобы услышать внятно, надо стать на стул и прижаться ухом. Развяжут или нет войну фашисты? Вряд ли. И бояться нечего. Правда, немцы, известно, отличные вояки, но наша армия неизмеримо сильнее, во всем преимущества.

У каждой кровати по тумбочке. Может быть, там поискать? В одной — кусок засохшего хлеба и разбитый стакан, в другой — полувыжатый тюбик зубной пасты и… книжка!

Разделся, приставил к кровати стул с настольной лампой, поднял повыше подушку и принялся читать.

Я ушел от окружающего, начисто ушел, не стало меня в заводском Доме приезжих, закутанном злой пургой. Я видел на берегу моря белый городок, точно из сахара, весь в густейшей зелени садов. Белую набережную, освещенную солнцем, по ней проходили женщины в черных шелковых покрывалах, похожих на большие раскрытые крылья. Я слышал, как, непрестанно звоня и крича, пробегают лоснящиеся потом скороходы, а за ними в открытых машинах следует богатая арабская свадьба, как плачет о чем-то несказанно древнем неведомо откуда исходящая музыка. Я чувствовал, как теплый береговой ветер доносит терпкие запахи земли, маслянисто-знойные, приторные… Я страдал вместе с маленьким, сухим матросом Танаки, таким строгим, бережливым, сдержанным и проигравшим в карты свою мечту. И больно мне было за выдуманную юношескую любовь молодого матроса, отвергнутую сказочно прекрасной заморской царевной — синеглазой турчанкой, торговкой мешками на константинопольском базаре.