Анатолий Севастьянов - Мой знакомый медведь Страница 51

— Давай, Лешка, давай! Олень хорошо, а собаки лучше! — весело покрикивал Гераська, въезжая в поселок.

Настроение было хорошее, и доехали быстро и легко миновали опасный склон над рекой. Боялись, наметет на уступке козырьки, и тогда не пробраться по нему. Но лишнего снега там не было, а старая колея окрепла на ветру.

— Давай, Лешка! Давайте, птички, порхайте еще немножко! — подбадривал Гераська собак.

И вдруг эти «птички» так порхнули в сторону, что Витька чуть не наткнулся на остол и оказался в снегу. Он стер с лица тающий снег и увидел, что Гераська вцепился в скачущую из стороны в сторону нарту. Гераська укрощал ее, как ковбой дикого коня. Тут Витька заметил — впереди мелькнула коза. По козырьку сугроба она вскочила на крышу дома, а «птички» по намету снега влетели за ней.

На крыше Гераська слез с нарты и даже не стал оттаскивать сбившихся возле козы собак. Они сами следом за Гераськой сошли по снеговой горе с дома, козы уже не было: аппетит у этих битюгов оказался хороший.

Витька подошел к Гераське. Из соседнего дома к ним торопился хозяин козы. «Ну, сейчас будет нам, — подумал Витька. — Мало того что платить надо, скандал на весь поселок закатит!»

Гераська даже не взглянул в сторону мужика — распутывал собак в упряжке.

Хозяин козы подбежал и повел себя очень странно. Вместо того чтобы кричать и ругаться, он робко покашлял, стараясь обратить на себя внимание Гераськи. Но тот не обернулся.

— Здравствуйте… С праздником!

Гераська молчал.

Мужик легонько тронул Гераську за рукав:

— Ладно, Гераськ, не сердись. Выпил я маленько. Праздник ведь. Первый день нового года.

— Как нового года? Какое же сегодня число? — удивился Гераська.

— Первое… — нерешительно сказал мужик.

— А ты ничего не путаешь? — переспросил Гераська.

— Да нет. Вчера Новый год встречали. Ты что, Гераськ! Гуляют все сегодня. Ну и я тоже… Да вот дверь не закрыл, а эта сатана и выскочила…

Но Гераська его уже не слушал:

— Понял теперь, почему мы утра никак дождаться не могли? — спросил он Витьку. — На целые сутки больше мы с тобой под снегом просидели, чем думали.

— Гераськ, — не отставал мужик, — ты уж прости меня. Не говори ты никому про эту козу. Ну ее к черту!

— Ладно, — строго сказал Гераська, — ступай!

— Чего это он прощения просит? — спросил Витька, когда мужик ушел.

— А как же? Как на собаках ездить начинают, такую скотину сельсовет выпускать запрещает. Штраф он заплатить должен: из-за этой козы собаки нас вовсе разбить могли. Ладно уж, простим ему ради праздника.

Глава 25

Гераська побывал на лимане и сказал, что видел на берегу много нерпы. Это к непогоде.

Примета оказалась верной. Ночью метель зацарапалась в стены колючим снегом. Засыпало все окошки в доме.

То и дело по местному радио передавали: «Налипание снега на провода». Провода превращались в гирлянды: белые, толщиной в кулак ледяные сосиски висели между столбами. Даже толстые высоковольтные провода не выдерживали такой нагрузки, обрывались или разгибали крючья, на которых крепились к столбам изоляторы. Когда норд-ост с липким снегом угомонился наконец, все жители поселка вышли на улицу помогать электрикам заново натягивать провода.

Едва успели натянуть, подул морозный резкий западняк. Он сдирал с гор снег и нес его к океану. Засыпал распадки, оголил вершины бугров. Поселок, который тоже был в распадке, оказался под снегом. Его намело столько, что под провода пришлось ставить подпорки, а местами прорывать под ними траншеи, чтобы хоть как-то можно было ходить.

Витьке пришлось привязывать своих собак к новому тросу: старый утонул глубоко в снегу.

В больницу привезли охотника, который возвращался на собаках из тайги и так рассек лоб о телефонный провод, что пришлось накладывать швы на рану.

Из снега торчали только верхушки железных труб. Хлеб продавали прямо в пекарне, которую тоже замело. Буханки подавали в форточку, но она была так глубоко, что к ней удобнее было подползать на животе, совать руки куда-то в снежную яму и получать оттуда теплый хлеб, не видя даже, кто его выдает.

Как только проглянуло солнышко, среди барханов снега нашлись любители купаться. Незамерзающая речка кое-где пробивалась даже среди таких снегов. Укрываясь от течения за камнем, вороны с удовольствием плескались рядом с искрящимся на солнце снежным берегом. Приседали друг перед другом, топорщили перья, подхватывали воду крыльями и обдавали себя брызгами. К ним подлетали еще вороны, и в речке поднимался такой шум и плеск, как будто в ней купались ребятишки. Потом вороны с довольным видом рассаживались на ветки и шуршали перьями — сушились.

В пургу они, словно белые куропатки, прятались в снегу, возле кустов. Только не зарывались в него, а, повернув носы встречь пурге, ждали, когда она сама прикроет их снегом.

От ветра стая черных ворон пряталась однажды в протоптанной в снегу глубокой тропинке. Птицы выбрали место, где тропинка пролегала поперек ветра, и спрятались в ней, как солдаты в траншее. Витька шел с работы, и, услышав его, вороны высунули головы. Из снега торчала цепочка черных вороньих голов.

Метель замела все помойки. Поэтому как только где-нибудь появлялся человек с грязным ведром, птицы кучей летели к нему, зависали над головой и нетерпеливо ждали, когда он выплеснет ведро, чтобы успеть схватить какой-нибудь кусочек.

Одна ворона, Витька прозвал ее Пашкой, выделялась среди других рваным крылом и отвагой. Она прямо на ходу без страха садилась на край ведра и орудовала в нем, следя, однако, глазом и за человеком.

Кошки, вороны, собаки — вот и вся живность, которую Витька теперь наблюдал, безвылазно сидя в поселке над грудой учебников.

Вот Букет уселся на снежный бархан перед домом, поднял голову к прозрачному, едва заметному при солнце месяцу, и над поселком заиграл, покатился его густой, мощный голос. В нем не было ни жути, ни тоски, как в волчьем вое. Букет не выл, а будто пел — уверенно, самозабвенно. Он еще не окончил руладу, а во всех концах поселка ее дружно подхватили ездовые псы. Собаки поднялись из снежных лунок, вскинули головы и завыли на разные голоса, прижимая уши и полузакрыв глаза. То одна, то другая упряжка выделялась из общего хора, а потом их опять заглушал голос Букета. Дослушав последние ноты хора, Букет вытянул передние лапы, потянулся, сладко зевнул и, покружившись на месте, свернулся на снегу клубком.

Он никогда не отвечал на вой других собак. Но на гудок океанского судна или на чуть слышный гул самолета отзывался первым, вовлекая в эту перекличку всех ездовых собак. Порой какая-нибудь упряжка начинала «концерт». Но это всегда получалось плохо. Когда же голос подавал Букет, над всем поселком перекатывалась по-своему красивая, берущая за душу мелодия.