Артур Гайе - Сафари Страница 52

В редкие солнечные часы мы, распаковав свои вещи для просушки, ложились отдохнуть. Перепачканные и до крайности измученные утомительным путешествием, мы были довольны тем, что хоть наша палатка починена и спокойно стоит на месте.

Покупка этой палатки была большой глупостью с моей стороны; в один прекрасный день Менас разъяснил мне, что это, вероятно, была не та палатка, которую еврей показывал мне, а другая.

При такой ужасной дороге и погоде мы употребили на переход в сто тридцать километров — от Асмары до Ади-Квала — почти восемь дней. Но вот мы наконец перешли границу Абиссинского государства. Единственная формальность, которую нам пришлось проделать, — это заплатить пошлину одному из служащих абиссинской таможни. Менас вздумал затеять с ним ссору по поводу высокой суммы пошлины, но ему помешал кашель, приобретенный им в эту сырую погоду, и он не мог настоять на своем. Абиссинец со страшной кривой саблей в руке не успокоился до тех пор, пока мы не уплатили половину требуемой суммы. Когда мы, по колена утопая в грязи, двинулись дальше, то Менас разъяснил мне, что эти негодяи требуют всегда больше, чем полагается по закону, и что та сумма, которую мы уплатили, тоже втрое больше законной пошлины.

Я с таким интересом слушал его, что внезапно поскользнулся и растянулся во всю длину на грязной улице, почти до бедер утонув в грязи. Несмотря на трагизм моего положения, я все же невольно расхохотался, подумав о бессмысленности моей абиссинской поездки.

На следующее утро, когда заря розовым сиянием осветила небо и горы, я невольно обратил внимание на бледный цвет лица моего маленького Мо и на усталое выражение его прекрасных глаз. Он объяснил это тем, что у него немного болит голова и ноют кости. «Но это скоро пройдет», — добавил он с натянутой улыбкой, от которой у меня кровь застыла в жилах.

У него был несколько ускоренный пульс — и больше ничего, но я с ужасом подумал о том, как это дитя знойной пустыни перенесет простуду в таком ужасном климате? Сердце у меня тревожно сжалось.

Я стал подыскивать место, где бы нам разбить палатку, но в течение целого дня не мог найти ни одного более или менее сухого местечка для этой цели. К вечеру нам посчастливилось наткнуться на большую и сухую пещеру, в которой, очевидно, предыдущие путешественники оставили основательную вязанку хвороста.

Малыш отказался от еды, и глаза у него так блестели, что я решил поставить ему термометр: у него оказалось тридцать семь и восемь десятых. Я уложил его между двумя кострами и весь вечер поил его горячим чаем с лимоном. Он очень вспотел: его коричневая ручонка, судорожно уцепившаяся за мою руку, была совершенно мокрой. Через два часа, переодев его в сухое белье, я дал ему аспирину и всю ночь не спал, прислушиваясь к его сильному кашлю и следя за тем, чтобы он не раскрылся во сне. Ему, очевидно, снился родной дом, я слышал, как он во сне бормотал: «Ом!» (мама); иногда он громко вскрикивал и называл незнакомые мне имена, возможно своих товарищей по играм. Позже, вспоминая о мальчике, я радовался, что в эту ночь он еще раз, хоть мысленно, побывал у себя на родине, прежде чем его маленькое сердечко навсегда перестало биться!

На другое утро жара у него больше не было.

— Знаешь, Бу, — сказал он, — я сегодня чувствую такую слабость, какую никогда в жизни не чувствовал, но голова у меня больше не болит, и, видишь, сегодня в первый раз ночью не было дождя, небо ясно, и там восходит солнце, такое же большое и красное, как у нас в пустыне. Я думаю, что холодные дожди, которые так плохо на меня действуют, уже окончились. Посмотри, как высоко подымается солнце. Сейчас я разведу костер, и мы приготовим себе кофе, только сладкий кофе, без перца, и сегодня сможем поехать далеко в горы и снимать картины, чтобы вернуть то время, которое мы упустили. Не. правда ли, Бу?

Лучи восходящего солнца осветили его стройную фигуру, его блестящие глаза, и меня снова поразила красота этого лица, которым я ежедневно любовался, и больно уколола мысль о предстоящей разлуке. Я должен был навсегда расстаться с этим ребенком. Я притянул его за руку к себе и обнял за плечи.

Разорванная грозовая туча на мгновенье закрыла солнце, но первый удар грома раздался только через несколько часов. Я вполне использовал это время, сделав множество интересных снимков, снимая все, что казалось мне более или менее достойным внимания. Мне понравился громадный, обтянутый паутиной кактус, на котором расцвело около дюжины роскошных ярких цветов; два сросшихся кедровых дерева, корни которых висели на глубине восемнадцати метров над пропастью; старый павиан, важно, как часовой на посту, сидевший на гладком выступе скалы, задумчиво подперев лапой подбородок, как бы решая философские проблемы; стадо быков с длинными завитыми рогами и пастух Менза со смешной высокой прической, слепленной из глины.

Пройдя небольшое расстояние, занятые фотографированием, мы вдруг очутились перед быстрой речонкой, через которую был перекинут самодельный мостик.

Менас погнал мула на мостик, но когда тот сделал несколько шагов по перевитым лианами балкам, то остановился и стал пятиться назад, выражая нежелание переходить через быстрое течение реки по этому сомнительному мостику. Менас сам полез на мостик и попробовал его крепость, причем чуть не свалился в воду со скользких бревен. Тогда мы решили проследить следы зверей, которые вели к реке, и действительно по ним скоро нашли брод. Я привязал фотографический аппарат к своему седлу и погнал мула в воду, но едва я достиг противоположной стороны, как услышал позади себя страшные крики, заглушавшие шум бурлящей воды. Мо, следовавший за мной по пятам, с ужасом во взоре указал мне на воду, крича что-то непонятное. На мгновенье мне показалось, что я вижу в темноте тело на волнах реки, а на том берегу я увидел Менаса, который, подняв руки к небу, с отчаянными криками бежал вниз по течению реки.

— Скорее наверх, скорее! — закричал я и вытащил мула, на котором сидел Мо, на берег. Но нам опять пришлось погнать своих мулов в воду, потому что я обнаружил, что здесь нельзя пройти вниз вдоль течения реки.

— Бу! Милый Бу! Берегись! Там, где ты стоишь, исчез старый Галла! — кричал малыш в ужасе.

Я осторожно объехал страшный водоворот, в котором исчез человек, и, достигнув противоположной стороны, помчался вслед за Менасом. Я настиг его как раз в том месте, где вдруг из реки вынырнула черная голова и черная рука ухватилась за выступ скалы. Между утопающим и следующим выступом, который был ближе к берегу, скопилась нанесенная течением масса сухих сучьев и палок. Рука, державшаяся за скалу, дрожала, и казалось, что она вот-вот сорвется. Тогда я, недолго думая, спрыгнул с седла и, одним прыжком вскочив на сухие сучья у берега, ухватился одной рукой за дерево, а другой схватил Галлу за волосы и выдернул его из пучины. Тут дерево заскрипело и надломилось под тяжестью двух тел; я инстинктивно ухватился рукой за образовавшийся сук, но вместе с ним сорвался и упал в воду. Я несколько раз был с силой брошен о скалы и вдруг почувствовал почву под ногами. Я крепко уцепился обеими руками за подвернувшиеся мне под руки сучья и стал бороться со страшным течением, пытавшимся унести меня. Через минуту я, тяжело дыша, сидел на берегу.