Алексей Ливеровский - Охотничье братство Страница 58

Хорошо помолчали. В этот вечер я попросил у Ивана Сергеевича рекомендацию в Союз писателей. Согласился охотно: «Давно пора».

Позвали обедать. Перешли в другую комнату и сели за стол. Все, и только что приехавшая молодая, веселая, очень приятная жена Вадима Чернышева. Плохо видит Иван Сергеевич. Сидит, не снимая темных очков, и все равно рюмку надо ему вставлять в руку.

Иван Сергеевич рассказывал:

— Рядом с Карачаровым жил хороший человек, слесарь-водопроводчик. Водочку пил, а жена и дочка это ненавидят, хотя он и зарабатывал порядочно. Один раз выпил и побоялся идти домой, пришел к нам. Лидия Ивановна его уложила на диване. Дочери сказала, что он у нас спит. А дочь: «Нам какое дело!» Другой раз он пришел домой — правда, крепко выпивши. Жена с дочкой положили его в ванну и водой поливали. Утром ушел и не вернулся. Нашли в роще — повесился! И не от холодной воды — оскорбился человек.

Другой рассказ:

— Монахов я знаю. Жил в Афонском монастыре, не в нашем, в старом, — в самой Греции. Послушник не послушник, а жил там. Хорошая у них водочка, называется… называется… забыл.

— А женщины?

— Избави бог! Даже кур не держали — одни петухи.

Застолье оживилось. Лидия Ивановна подробно рассказывала о карачаровском житье-бытье. Я молчал. Рассказ об афонских монахах напомнил о неясном для меня вопросе — отношении Ивана Сергеевича к религии. За долгие годы знакомства понять не мог. Терпимость, любование православными и даже языческими обрядами и традициями и наряду с этим хлесткое подшучивание над священниками и монахами. Знал он многие слова церковной службы, мотивы песнопений, особенно пасхальных.

«А бог есть! — сказал Иван Сергеевич, и мы примолкли, ожидая рассказа. — В эвакуации, в Молотовской области, нашел я большой глухариный ток в четырех километрах от дома, прямо на просеке. В ту весну погуляли мы с помощником лесничего. Два дня. Помощник остался дома, а я взял ружье и пошел на ток. Шел ночь и обошелся — прошагал далеко вперед, проснулся на берегу Камы. Вернулся на островину, на просеку у тока, где мы всегда ночевали. К вечеру прибрел помощник. Пошел уральский многодневный дождь, — у нас такого весной не бывает. Растянули уголком одно бывшее у меня полотнище палатки и сунулись под него. Полностью не спрятаться; капли на сапоги — наплевать, хуже — на колени и на голову. Два дня спасались. Глухари не поют. С трудом на налете убил одного. Нарезали его кусочками и на прутиках над костром жарили. Без соли ели. На третий день дождь все идет, промокли насквозь, озябли. Глухой ночью взмолился богу, чтобы послал сто граммов спирта. И только что это подумал, как раздался голос: „Иван Сергеевич!“ Это ночью, в такой глуши! Я откликнулся. Узнаю старшего лесничего. Первый вопрос: „Спирт есть?“ — „Есть!“

Оказывается, он пробирался к нам по просеке, вышел на огонек, чтобы сказать, что кончилась война. Сели и… поздравились».

Много я слышал за время знакомства рассказов Ивана Сергеевича. Замечал его любовь к сказочному, необычному. Писал он реалистичнее, суше.

Посидели мы за столом, еще поговорили. Спрашивал меня Иван Сергеевич, езжу ли на охоту и куда? Я сказал, что без охоты не могу — вторая жизнь. Он задумался, бороду пропустил через сжатую руку, хоть и короткая борода, сказал:

— Жестокая страсть — охота. Но какая сильная! И я без нее, бывало, не мог. Под старость смирился, раздумывать стал. Древняя это страсть, от пращуров. Нет, не жалею, что был охотником.

— А когда вы, Иван Сергеевич, последний раз были на охоте?

— Точно не помню.

— Не вместе со мной в Лисине на тяге?

— Пожалуй, тогда. Верно, верно.

10 часов вечера. Надо уезжать в Москву. Провожали меня на большак Вадим Чернышев и его жена. Над хлебами прозрачный и еще теплый туман. В речной уреме поют два соловья. Иван Сергеевич говорил, что они вывелись. Наверно, не ходит он по вечерам гулять, больной, слабый.

Опоздал на автобус. Пришлось Лидии Ивановне постелить мне на диванчике в столовой. В шесть утра вскочил, оделся, не мывшись выскользнул из дома, никого не разбудил.

Обошел весь садик, заглохший, запущенный. Такой он и должен быть вокруг дома старого лесовика-охотника. Поют соловьи, славка-черноголовка, малиновка и зяблики. В поле скрипит коростель. Здесь они, птицы, но не слышит их Иван Сергеевич, просто не слышит.

На шоссе поднял руку и попал в автобус на Клин. Голова несвежая, спать хочется, ехать далеко, — вытянул ноги, привалился. Перед тем как уснуть, вздрогнул от мысли: не последний ли раз вижу этого чудесного человека? Так оно и вышло.

НАШИ ПОЛЯРНИКИ

Дядюшка мой Евгений Николаевич сказал: «Алеша! Они теперь постоянно живут в Ленинграде, привыкли на Севере охотиться — тут не получается. У тебя налажено: собаки, места, пристанище. Машина у них своя. Надо позвать, однако, — хороший народ!»

С Урванцевыми Евгений Николаевич не раз встречался на Крайнем Севере, и я слыхал о них с разных сторон. Да кто об Урванцевых не слышал? И все самое удивительное: «Урванцев на собаках прошел больше, чем Амундсен и Нансен; открыл с Ушаковым Северную Землю; первые вездеходы в тундре осваивал; нашел месторождение цветных металлов огромного значения — теперь там город Норильск; два ордена Ленина, золотая медаль Пржевальского № 4; от королевы Норвегии получил золотые часы за найденные останки Тессема…»

Наша охотничья компания пестрая: геолог-полярник, теплотехник, три ученых-химика, мастер спорта, четверо молодых инженеров, только что окончивших вузы. Очередная поездка в Тютицы — это по Московскому шоссе под Новгородом. Там освоенный приют и гончая собака Говорушка. Одна на всех.

В четверг я зашел к Урванцевым познакомиться и договориться о поездке на выходные. Пришел и… как будто в свой дом попал. Так чувствовали себя все, кому довелось побывать у них гостем. С интересом приглядывался. Оба крупные и спокойные. Он — высокий, худощавый, шевелюра небогатая, уши большие, глаза добрые, увеличенные сильными очками, резко очерченные губы; рот, когда говорит, округляется, как у очень милой и доброй рыбы; лицо бритое, пепельные усы, голос резкий. Походка у него — даже в комнатах заметно легкая, тысячеверстного пешехода.

Елизавета Ивановна мужу под стать — высокая. Очень большие, чуть навыкате, строгие глаза, лицо красивое, но не породисто-дворянское — простое, очень умное. Так, мне кажется, выглядели курсистки, образованные девушки, участницы нелегальных кружков в царское время.

Разговор шел на общие темы, о предстоящей поездке спрашивали мало. Николай Николаевич поинтересовался километрами езды и номером дроби. Елизавета Ивановна спросила: «Сколько нас будет?»