Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой Страница 7

В восточной медицине считалось — и Сяо хорошо знал это, — что только десятилетние корни полностью приобретают свои целебные свойства.

Сяо Батали вспомнил, как лет пятнадцать назад он пересадил молодой корень и как трудно было сбыть его скупщикам. Нет, с этим богатством шутить нельзя.

И он решил оставить женьшень на месте.

Он сделал на деревьях зарубки, надломал вблизи женьшеня кусты, обнес каждый корень заборчиком из колышков.

В это время дважды прокричал петух. Сяо решил, что петух напоминает о себе, и, недолго думая, скрутил ему голову. Потом стал разводить костер.

Подкрепившись, искатель напился воды из речки, лег отдохнуть.

Тут он вспомнил о жене, которую не видел две зимы. Ли была добрая женщина; несмотря на долгие разлуки с мужем, всегда ласково встречала его, ухаживала за ним. В последний раз, когда Сяо прощался с ней, Ли жаловалась на свое здоровье, с трудом справлялась с работой на своем крохотном огороде. Сяо Батали отдал ей деньги, вырученные за трехлистный женьшень, перекрыл дерном протекавшую крышу избушки, переложил кан, заготовил вдоволь дров. Словом, сделал все, чтобы облегчить жене одинокую жизнь. Прощаясь с ней перед уходом в тайгу, он пообещал в скором времени вернуться, но не сдержал свое слово. «Пора, пожалуй, сходить домой», — подумал Сяо Батали.

И он стал строить счастливые планы: когда получит за семью женьшеня много денег, то разумно распределит выручку, чтобы ее хватило до конца жизни. «Куплю двух мулов, арендую участок хорошей земли...» — думал Сяо Батали, с наслаждением покуривая трубочку.

Он твердо решил спрятать глубоко в сердце тайну о счастливой находке. Место здесь глухое, нехоженое, а если туда и забредет какой-нибудь искатель, то увидит «хао-шу-хуа» и не тронет корней.

Таков священный закон тайги.

Зимой Сяо Батали покинул тайгу. Он пришел в родное селение и, к ужасу своему, застал Ли на смертном одре.

Соседи обрадовались возвращению Сяо. Все-таки жену похоронят не чужие люди, а законный муж. Но денег, чтобы купить жене приличный гроб и воздать умершей надлежащие почести, у Сяо не было. Все его надежды были связаны с будущим, когда подрастут заветные корни.

Сяо Батали решил немного пожить в своей избушке. Его просили об этом и соседи, которым ва-панцуй частенько помогал, когда после долгих странствий по тайге, выручив кое-какие деньги за свои корни, возвращался в селение. Подумав, Сяо согласился. Он, конечно, не рассказал им, что торопиться ему теперь незачем, что там, в глухой тайге, в устье реки Ваку дозревает его великое богатство...

И Сяо Батали, впервые за долгие годы бродяжничества, зажил оседлой жизнью. Первое время он очень томился, тосковал, но мало-помалу стал привыкать к новой обстановке.

Так, ожидая и надеясь, он прожил в селении несколько лет. А когда однажды подумал, что пора сходить в тайгу проведать семью женьшеня, и совсем было собрался в путь, то услышал от знакомых, что границы Советского Приморья стали непереходимыми. Сяо Батали вначале не поверил слухам. «Не может этого быть, — рассуждал он сам с собой, покуривая трубочку, — ведь родина моя не здесь, в маньчжурском селении, а там, в Уссурийской тайге, где когда-то стояло наше родовое стойбище. Все наши сородичи-удэхэ до сих пор живут и на Бикине, и на Самарге. Женившись на Ли, я только на зиму приходил сюда в селение, а теперь, когда я стал одинок, что мне мешает вернуться к своим сородичам?»

Однако вскоре Сяо Батали убедился, что слухи, распространяемые людьми, справедливы.

В 1931 году японцы оккупировали Маньчжурию. Одно за другим занимали они приграничные селения и в конце лета нагрянули в деревню, где жил Сяо Батали. Вдоль русского берега Уссури на страже границы стояли солдаты в зеленых фуражках. Они охраняли священный рубеж своей Родины от японских самураев.

Сяо Батали понял, что все надежды его рушатся, что, может быть, уже никогда не придется ему побывать в родной Уссурийской тайге и выкопать свои заветные корни женьшеня...

Потянулись тревожные дни. Селение притихло, замерло, словно оделось в траур.

Оккупанты ввели свои законы, один жестче другого. С наступлением темноты никто из жителей не имел права выйти на улицу. За нарушение — расстрел! Чтобы сходить в соседний городок, нужно было брать пропуск. За нарушение — расстрел! При встрече с чинами японской армии крестьяне должны были снимать шапки и кланяться. За неисполнение — сто бамбуковых палок!

Мир сузился до размеров фанзы и маленького двора. Но и здесь было неспокойно. Подгулявшие солдаты врывались и в фанзы — грабили, отбирали последние пожитки. Дом, над которым развевался флаг Ямато — красный круг на белом полотне, — люди обходили с опаской. В любую минуту мог оттуда выйти самурай и надругаться, ударить, схватить и увести в подвал, где людей нещадно мучили, пытали...

Однажды среди ночи кто-то грубо постучался к Сяо Батали. Он слез с кана, засветил жирничок и подошел к окну. Он подумал, что у соседей случилась беда и его, Сяо, зовут на помощь. Но едва ли так грубо соседи могли стучать ночью. Кто-то сильно рванул дверь, и Сяо понял, что это явились японские солдаты.

— Быстро, в жандармерию! — приказал один из них.

Сяо никак не мог понять, почему его, тихого человека, ничем не нарушившего жестокие законы, вдруг зовут в жандармерию. Или кто-нибудь донес на него, что он нездешний? Нет, этого не могло случиться! Он жил по соседству с такими же бедными, как он, людьми, жил дружно, при случае помогал им. Он хотел было сказать, что японцы, видимо, по ошибке попали к нему, но солдаты не дали ему открыть рта и грубо вытолкнули на улицу.

Офицер, к которому его привели конвойные, усадил Сяо за стол, любезно угостил сигаретой и даже справился о его здоровье.

— Ты, я слышал, искатель женьшеня? — спросил офицер.

— Да, ва-панцуй, — тихо ответил старик.

— Много ли у тебя корней?

Сяо Батали не хотел говорить, что у него хранится один заветный корень, спрятанный к старости или на случай болезни.

— Ва-панцуй редко когда оставляет корень себе, — сказал Сяо, впервые в жизни солгав.

— Когда