Марк Гроссман - Веселое горе — любовь. Страница 78

Смазав рот и зев голубя растворами, я отсадил больную птицу на кухню.

Через несколько дней старику, кажется, стало лучше, — и я выпустил его на волю.

Голубь сейчас же бросился к жене.

Потом раздался резкий свист крыльев, и Подружка, круто набирая высоту, понеслась в синее небо. За ней трудно пошел Хмель.

Молодые турманы, еще не забывшие родителей, устремились вслед.

Вся четверка через несколько минут очутилась «в горе́». Птицы прошли по верхнему кругу раз, другой, третий, но никто не начинал верта.

— Вон что, — догадался дядя Саша, — голубка ждет, когда муж начнет вить петли. А он, Хмелюшко, видно, еще слаб.

Наконец Подружка не выдержала и кубарем пошла к земле. Она уже кончила верт и спрямила полет, а Хмель все ходил по кругу с детьми, ходил не впереди их, как всегда, а позади.

Потом один за другим ринулись вниз молодые турманы.

Хмель продолжал прямой полет, — медленный, вялый полет больной птицы.

— Изменило сердце старику, — расстроился дядя Саша. — Туго бедняге.

Хмель стал терять высоту. Мне подумалось, что гордый голубь первый раз в своей жизни возвращается с неба скучным косым путем, — что навсегда отошла его пора, пора огневой игры.

Но я ошибся. Турман нашел в себе силы и стал подниматься вверх. Наконец, набрав предельную высоту, старый голубь опрокинулся через голову.

Это были не прежние стремительные петли, а тяжелый верт больной старости. Но все-таки это был верт, — потребность сердца, жажда риска, не сломленные хворью! Это было торжество птицы, торжество ее храброго сердца!

Чем ближе к земле, тем стремительней и круче кувыркался Хмель. Бело-золотой клубок мелькал в глазах так, что у меня даже выступили слезы.

И я просмотрел, утерял ту незримую последнюю черту в воздухе, ту грань между жизнью и смертью, за которую не должен был залетать голубь.

Уже полная тишина стояла вокруг, уже дядя Саша принес мне в ладонях комок перьев и ломаных костей, а я все оцепенело смотрел прямо перед собой, будто надеялся, что раздастся рядом хлопанье крыльев и сядет на притолоку смелый золотой турман.

— Голубь насмерть бьется, а от обычая не отстает... Это уж так... Ничего здесь не поделаешь, сынок... — бормотал дядя Саша, и я слышал в голосе его трудные тоскливые нотки.

А я стоял и плакал про себя, молча прощаясь с этим храбрым и трепетным теперь уже мертвым сердцем.

ОНИ ДОЙДУТ

У меня шуряки — чуть не все — шоферы. Хорошие рабочие люди. Когда кто-нибудь из них приезжает из соседнего города, мы берем бутылку вина и беседуем на разные темы: о наших делах в космосе, об охоте или об американских автомобильных королях.

Потом, когда наступает время расставаться, я говорю шурину:

— Знаешь, Гаврила Иваныч, ты бы взял с собой голубей, кинул с дороги, а?

Гавриле Ивановичу, обветренному рукастому парню в измятом и замасленном кожаном пальто, неудобно отказывать родичу, и он, стараясь подавить вздох, отвечает с вялой улыбкой:

— Пожалуйста, о чем говорить? Обязательно кину.

— Нет, это не забава, — стараюсь убедить я шурина. — Ты же понимаешь: без нагона почтари просто испортятся. Они разжиреют, отучатся брать верное направление, потеряют летную скорость. А такая птица никому не нужна.

Вручая шурину клетку с голубями, я говорю на прощание:

— Тебе это не составит труда. Подъезжая к дому, остановишь машину, заложишь записки в портдепешники и бросишь почтарей в воздух. Вот папиросная бумага для записок. Ты поставишь в каждой из них только одно слово и одну цифру: пункт и время выброски.

— Ладно, — усмехается Гаврила Иванович и несет садок с птицами в кабину. — Все будет сделано, как надо.

За четыре поездки Гаврила Иванович выпустил вблизи своего города двенадцать птиц моей голубятни. Восемь почтарей вернулись, покрыв расстояние в триста с лишним километров. Вьюн, Орлик и Незабудка сели на летик голубятни через шесть часов после выброски. Последняя, восьмая птица шла к дому двое суток. И только четыре голубя не сумели отыскать родину или погибли в когтях хищников.

Потери эти сравнительно небольшие, и я, возможно, не стал бы о них вспоминать сейчас, спустя два года, если бы не одно обстоятельство.

В числе затерявшихся птиц, изменивших родному дому и жене, был Буран. Белый могучий дракон, с почти вертикальной посадкой тела, с шишковатым клювом и большими окологлазными кольцами, он считался признанным вождем многочисленного почтового племени.

Буран родился у меня в голубятне — и все долгие семь лет жизни неизменно оставался верен ей.

Жена Бурана — синяя почтовая птица Незабудка, и один из сыновей голубоватый Вьюн — были слабее мужа и отца, но и они исправно шли с нагона, покрывая в среднем по шестьдесят километров в час.

Почтарь верно и нежно любил жену, и она ему всегда отвечала тем же.

Передавая Гавриле Ивановичу садок с птицами, в числе которых находился и Буран, я был совершенно уверен в благополучном возвращении почтаря.

И вот — Незабудка пришла. Вьюн — тоже, а Буран — глава семьи и лучшая птица голубятни — пропал.

Погибнуть он, надо полагать, не мог. В наших местах, да и то только в горной их части, на огромном пространстве в две тысячи квадратных километров, замечены всего две пары соколов-сапсанов. Ястребов-тетеревятников в степной зоне нет, они лесные обитатели. Правда, в предгорных равнинах уральского юга попадается степной кречет — балобан, но этот редкий сокол питается главным образом грызунами.

Весенняя охота в те годы была запрещена, и Буран не мог попасть под глупый выстрел неразборчивого человека. Браконьер не стал бы себя выдавать пальбой по голубю.

Что же случилось с Бураном? Заплутался? Едва ли. Если бы ему изменило всесильное чувство ориентации, почтарь просто пошел бы за женой и сыном, не бросил их.

Так что же? Оставалась только одна верная догадка: Буран был в ту весну нездоров и я не заметил этого. Где-то, может, вблизи места выброски, а может, на пути к дому, он почувствовал слабость, отстал от жены и сына и опустился на чужую голубятню.

Вероятно, его связали или «посадили в ре́зки» в одной из многочисленных деревенских голубятен. Однако редкий сельский птицелюб станет держать почтаря в плену больше двух-трех месяцев.

Но прошло полгода, еще полгода и снова столько же. Бурана не было.

«Он все-таки придет, — убеждал я себя. — Он придет, непременно придет. К жене. К дому».

И понимал, что эти заклинания — не уверенность, а только сильное желание.

С момента пропажи минуло два года. Пора уже было проститься в душе с белым драконом и принудить себя вытеснить его из памяти. А вот — поступал напротив.