Виктор Смирнов - Поединок в горах Страница 10

Оглядываюсь. Изба пуста. Но кто-то был здесь. Ощутимы следы чужого. Ширма, отгораживающая мой закуток, отодвинута. Книги на этажерке стоят как попало. Наверху, где лежал томик Симонова, — справочник шофера.

Здесь хозяйничали нетерпеливые и неловкие руки.

У чемодана отщелкнут язычок замка. Вещи в беспорядке. Белая отутюженная рубашка смята.

Осматриваю содержимое чемодана. Так и есть. Конверты с письмами Жорки, хранившиеся в карманчике чемодана, небрежно брошены на белье. Их читали. Кому-то теперь известна цель моего приезда…

Но ведь тетя Феня неотлучно была в доме, она должна знать, что за чужак побывал в доме. Выхожу на крыльцо, где хозяйственная баптистка кормит индюшат.

— Тетя Феня, кто копался в моих вещах?

Баптистка моргает глазками и приставляет к уху ладонь рупором. Недослышала, конечно.

— Кто приходил ко мне?

— А никого не было…

— Нет, был!

— Я уходила из дому, не видела.

Она явно не договаривает чего-то, скрывает. Но допытываться у баптистки бесполезное занятие. Кремень старушка.

Больше я не могу оставаться в этом враждебном и неуютном доме. Куда пойти? В Козинске у меня нет ни одного близкого человека. Разве что Дробыш, маленький механик, который взял на себя заботу о моей машине. Он приглашал в чайную…

Ночное нападение

На крыльце чайной под электрической лампочкой толпятся шоферы. Счастливцев, у кого подошла очередь, впускают по одному дружинники. Пиво в Козинске — редкая удача.

— Михалев, давай сюда! — Дробыш, выбритый и в новом полушубке, кричит с верхней ступеньки.

Чайная оглушает гомоном и густым запахом пива. Пьют из кружек, пол-литровых банок и из графинов, пьют жадно, впрок. Не скоро еще выпадет шоферу свободный вечер, когда можно вот так посидеть за графином, не ожидая вызова.

Мы с Дробышем подсаживаемся к хлопцам, только что вернувшимся из рейса. Лица у них перепачканы мазутом. Шоферы шикуют: заказывают к пиву шампанского, щей, котлет, бананов и тарелку соленых огурцов.

За соседним столом, окруженный почитателями, восседает на табурете баянист. Гордо глядя поверх голов, он наигрывает «Чу-чу». Пальцы легко бегают по перламутровым пуговкам.

— Гуляют шофера! — Дробыш поднимает банку с пивом. Банки глухо стукаются. — Ну, будем.

Мы пьем жадно, большими глотками. Приятный холодок ползет внутрь.

Корявыми, разбитыми пальцами Дробыш держит нежно желтеющий банан.

— Я, парень, сегодня семь машин пропустил, ей-богу. И за слесаря, и за карбюраторщика, и за гонщика. Не хватает народу. Гремит нынче Сибирь. В славе!

Он окидывает взглядом шумный зал. Столики плавают в папиросном дыму, как острова в тумане.

— Ну, будем.

Чокаемся жигулевским. Графин пустеет, на стенках его оползает пена.

— Когда пришли первые машины, понял? — рассказывает Дробыш. — Всякие там «бюссинги», «амо», «форды», то-то было! Тракт плохой, машины скачут, как телеги. Тормоза негодящие. С горы, знаешь, как спускались? Срубим лиственницу или там ель, привяжем сзади за комель, сучьями против хода, и спускаемся, тормозим, понял, парень? А профсоюз у нас был — шоферов и авиаработников, понял? К летчикам приравняли, значит. Редко кто в шоферы выходил. А счас плюнь — в шофера попадешь. Гремит Сибирь, гремит!

Баянист быстро пробегает пальцами подряд все пуговки, мехи издают рыкающий звук. Соседние столики стихают.

— Шукшин петь будет, — шепчет Дробыш.

Шукшин тихо и медлительно начинает выводить мелодию. Его сухое, скуластое лицо по-прежнему бесстрастно.

Это бесхитростная песенка о девчонке, которая уехала неизвестно куда, затерялась в бескрайней Сибири.

Ой да ты, тайга моя густая,Раз увидишь, больше не забыть.Ой да ты, девчонка молодая,Нам с тобой друг друга не любить.

Голос у парня слабенький, низкий, он поет как бы для себя, не думая о том, слушают его или нет.

…А наутро быстрые олениУнесут в неведомую даль.Уезжала ты одна по Лене,Увозила радость и печаль.

Тихо становится в чайной. Наивная песня творит чудо, подчиняет весь гомонливый шоферский народ.

Усталые парни слушают баяниста. День за днем они воюют с суровыми саянскими километрами. Ночуют в жестяных кабинах своих машин. Мерзнут, умываются снегом, чтобы отогнать сон, и работа становится для них единственным смыслом существования. Они грубеют, ожесточаются.

Но сейчас их сердца открыты песне.

…Растроганный Дробыш рассказывает о первых рейсах по тракту, о том, как волки выскакивали под свет фар; я киваю головой и думаю почему-то о Тане с метеостанции.

— Вы, конечно, извините. Пару слов сказать… Им!

Подгулявший бородатый человечек с пропитым лицом и скоморошьими ужимками показывает на меня пальцем. Лицо его выражает смесь заискивания и наглости. Не надо быть психологом, чтоб разглядеть в нем любителя угоститься на чужой счет.

Дробыш недовольно морщится.

— Шел бы ты, Чуркин. Кому ты нужен?

— Я всегда могу пригодиться человеку. Недавно начальничек приезжает на автомобиле. Увяз в грязи. Загорает. Я подошел, говорю — за «четвертную» в минуту вытащу. Дали. В хаты сбегал, созвал народ. Говорю: машина за больным приехала, погибает человек. Полезли в самую грязь. На руках вынесли. Шофер удивляется — как это я людей поднял?

Смеется. Вот гад.

— Слушай, ты, — говорю я. — Катись лучше!

— Вона! Да ты, парень, гвоздь. Смотри, как бы не вдарили по шляпке.

Он, кажется, рад ссоре. Лезет ко мне, шепчет в ухо:

— Бить тебя ребята будут, понял? У нас, знаешь, как бьют — на костылях уедешь! Зачем не в свое дело суешься, воду баламутишь? Шпионить приехал?

Я брезгливо отталкиваю Чуркина.

— Ты не бойсь. Ты меня уважь, а я дело слажу, не тронут. Меня тут все знают, все могу…

Я не рассчитал силу толчка. Чуркин влипает в чужой столик.

Баянист перестает играть. Ссора. Тут около меня появляются официантка и буфетчик.

— Выйдите из чайной, драчуны… На морозе остынете.

Приходится подчиниться. На улице темь. Машина, проезжая мимо, слепит глаза. Из кабины, описав алую дугу, вылетает окурок и разлетается искрами у моих ног. Улица снова становится пустынной.

Сзади раздается тяжелый топот. Сапоги барабанят по доскам: «гуп-гуп-гуп-гуп». Несколько человек.

Топот этот отдается где-то внизу живота, тело заполняет холодок страха. Драка будет не по правилам.

Из темноты выбегает человек. Медведеобразная тяжелая фигура. Он останавливается и медленно приближается ко мне. За ним неясно обозначаются несколько теней.