Борис Пармузин - Искатель. 1981. Выпуск №5 Страница 10

Каждый человек, с которым приходилось сталкиваться, «работать», был другим, непохожим на прежнего врага. Они, эти враги, сменили шкуру ловко и быстро.

Некоторых из них нельзя было ни в чем уличить. Последние годы они проводили мирно, копались в огородах или писали четким почерком казенные, не столь важные бумаги, или не старогородском базаре, втиснувшись в закопченную клетушку, стучали по мирному металлу, любуясь изготовленной шумовкой — кафгиром. Или торговали фруктами, овощами, темно-зеленым насваем — жевательным табаком.

Тянулись цепочки. И где-то одно звено, на вид крепкое, неожиданно лопалось, расходилось. А если его и умеючи запаять, цепочка будет уже другой, с изъяном… Надо, чтобы не рвалось звено.

Вторая ташкентская явка беспокоила Виктора Андреевича по-настоящему. Это было нелегкое, постепенно нарастающее волнение. Это была тревога. Силин старался заснуть в поезде, перебрал в уме все детали, возможные варианты разговора. А если опять речь пойдет о какой-то непонятной операции? Гусейн Аманов в порыве гнева наговорил много лишнего. Но в ответ ничего путного от Силина не получил. Вдруг Аманов начнет анализировать весь разговор? Насторожит ли молчание гостя?

На второй явке, как и ожидал Силин, его должен был встретить более опытный, хитрый, сдержанный человек, который умеет выжидать.

По сведениям, собранным чекистами, Иван Горбыль, сын Константина, имел в свое время «лошаденку, коровенку, кое-какой мелкий скот, птицу…». Кулаком назвать нельзя. К середнякам относился Иван Горбыль и перед самой революцией, А мог быть не только кулаком, но помещиком, если бы не отец, не родитель Константин (прости господи его грешную душу). Любил погрешить Константин Горбыль, мотался из Куйлюка, пригорода Ташкента, на собственном выезде в «главный город Сырдарьинской области и Туркестанского генерал-губернаторства». А были в Ташкенте не только Спасо-Преображенский собор или ближняя к вокзалу Благовещенская церковь, были в главном городе номера гостиниц «Регина», «Бристоль», «Большая Московская», «Франция-старая» с повизгивающими девицами, с шампанским. Остались только «лошаденка-коровенка да птица».

Ушел в девятнадцатом Иван Горбыль в «крестьянскую армию Монстрова». Из русских поселенцев создал Монстров свои отряды, якобы для защиты от басмачей. И штаб был у армии во главе с настоящим генералом, господином Мухамовым. Разрабатывал операции штаб… И одна из них: соединиться с басмаческими шайками и совместно бороться против Советов. Вот куда повернул «защитник русских поселений» свою армию.

Думал Горбыль поживиться во время лихих налетов «крестьянской армии» на города и кишлаки. И скопил кое-что, припрятал, а пришло время — сбежал от Монстрова. Вовремя сбежал. Стали сильно трепать красноармейцы «крестьянского вождя» с его генеральским штабом.

Сейчас Горбыль жил спокойно, тихо, в чистом, недавно побеленном домике, за палисадником. Но этот свежевыкрашенный частокол был покрепче крепостной стены. Не водился с соседями Иван Горбыль. Даже в праздник потягивал самогонку в полном одиночестве, но в меру. Иногда заходила к нему женщина: постирать, убрать, помочь в хозяйстве. Так что в настоящее время Иван Горбыль был совершенно безгрешен.

Появление гостя Горбыль встретил спокойно. Он ждал, что рано или поздно этот день придет. Выслушав пароль, Горбыль задумался, потом откашлялся в кулак, сказал:

— Ну и слава богу! С приездом!

Потом ответил на пароль.

— Как живете? — спросил Силин.

Он подошел к окну, чуть сдвинул занавеску, посмотрел во дворик. Много зелени, на каждом сантиметре что-нибудь цветет, упорно лезет вверх, радуя свежестью, первой завязью помидоров, огурцов.

— Чисто у вас, — похвалил Силин.

Горбыль не ответил. Он уже гремел посудой, вилками, ложками. У него, наконец, был гость, с кем можно отвести душу, поговорить даже за самогоном, не боясь, не стесняясь, как равный с равным. И он даже забыл об опасности, которая нависла над его белым домиком, аккуратным огородом, над этим столом, где появлялась сытная, хотя и простая еда: соленые огурцы, куски сала, колбаса, яйца, свежий хлеб.

Хозяин слегка горбился, словно оправдывая свою фамилию. Возможно, ему так легче было выражать признательность к долгожданному гостю. Но что гость принес? С чем пришел? Эти вопросы возникали на секунду в голове Горбыля. Суетясь, ошарашенный неожиданным поворотом в его тихой, замкнутой жизни, Горбыль еще не задумался серьезно. Возможно, не хотел думать, отгонял тревогу, которая все же давала знать… Вот упала ложка, покатился стаканчик, старый, родительский лафетничек. Такая посуда не бьется.

— Ну и слава богу! — твердил Горбыль.

Он пригласил Силина в большую комнату к столу, куда таскал бесконечные тарелки,

Силин заметил икону, занавешенную чистым полотенцем, и перекрестился. Хозяин торопливо поставил тарелку и последовал примеру гостя.

— Прикрыл лик божий, — оправдался он. — Нехристи заглядывают.

Наконец они уселись. Но Горбыль ахнул: забыл солоницу поставить.

Вот и солоница на столе, и горчица, и бутылка с поблекшей наклейкой,

— Не казенная, — объяснил Горбыль. — Свою держу — чище, крепче.

Они выпили, закусили. Горбыль не спешил начинать деловые разговоры. Он расспрашивал гостя о жизни в чужой стране.

— Везде худо нашему брату, — вздохнул хозяин.

— Не скажите, — засмеялся Силин. — Вон какое у вас застолье.

— Не жалуюсь, — серьезно согласился Горбыль. — Берегу копейку, имею хозяйство свое, небольшое.

«Бережешь, сволочь…» — Силин за время работы в ГПУ научился скрывать свои мысли. Но про себя выражался. Не сдержаться.

Чтоб снять медальон с шеи и не порвать цепочку, Горбыль отрезал голову женщине. Это свидетельствовал один из бывших воинов «крестьянской армии» Монстрова.

— Как вас величать? — спросил хозяин.

— Геннадий Арсентьевич, — ответил Силин. — Васильев моя фамилия. И человек я технический. Шофер, механик.

— Из офицеров будете?

— Из офицеров. Но об этом, Иван Константинович, не спрашивают.

— Это я к слову. — Он осушил еще стаканчик. — К слову. Озверел в одиночестве.

— Но я тоже… не очень желанный гость. Боитесь?

— Боюсь, — сознался Горбыль и, спохватившись, предупредил: — Но в ваше дело я ввязываться не буду. Поздно. Годы. Меня даже новая власть не принуждает к работе. По собственной воле сторожем работаю. Топливо всякое на складе охраняю. А в дела ваши не ввязываюсь.

Силин старательно хрустел огурцом. Еще одна новость! Этот человек ничего не знает,