Николай Шпанов - Песцы Страница 10

Папиросы заменили чарку. Они служат стержнем, на который нанизываются любезные улыбки и удовлетворенное чмоканье.

Молодой рослый самоедин, с лицом наполовину скрытым свисающими прядями иссиня-черных волос, резюмировал общее настроение:

— Хороса папирос… Ты, парень, тозе хороса.

— А разве не всякий русак хорош? По-моему все русаки хорошие.

Неожиданно поднялся невероятный шум. Заговорили сразу все. Хозяин снисходительно кивнул в сторону стариков:

— Они кажут ни сяк русак хороса… Кажут больсевик нет хороса.

— А ты то сам как думаешь, Филипп, хороши большевики или нет?

Хозяин задумчиво пожевал мундштук, не спеша втянул руку в рукав малицы и стал чесать грудь. Точно не заметил вопроса.

— Я тебя, Филипп, спрашиваю, ай нет?

— Я тебе, парень, буду казить как я думаю. А только пущай сперва старики кажут как они думают.

Филипп заговорил по-самоедски. Чум затих. Один из стариков пренебрежительно пожал плечами и недружелюбно покосился в мою сторону.

— Не хочу казить, — с улыбкой заявил Филипп.

— Почему же не хотят?

— Сам спроси, — и в сторону стариков, — вон Лекся, самый старик, гораздо знает почему большевик ему не хороша.

Лекся повертывает ко мне голову. Не лицо, а маска. Коричневая маска из кожи глубокими складками свисающей с широких скул и подбородку. Никакой растительности. Только брови — седые пучки жесткой шерсти торчат ощетинившись над впалыми глазницами. Из-под тяжелых дряблых век поблескивают маленькие, не по-старчески острые глазки.

Старик не разжимает глубоко запавшую складку тонких губ. Упрямо молчит.

— Расскажи же, Лекся, в чем дело? Чем не угодили тебе большевики?

— Циво там сказывать, циво понимать станес. Русак ты, а наса жизнь самоетька.

Я знал, что старик только жеманничает и, независимо от упрашиваний, приступит сейчас к рассказу. Но вежливость требовала, чтобы я все-таки попросил.

— Брось, старик, чего молчишь! Ты думаешь, что коли я русак, так самоедской жизни и понять не могу? Ты расскажи, а там посмотрим.

Старик пососал трубчонку. Не спеша выколотил.

— Ну, ладна, ты слушай. Я сказывать стану… Многа, многа годов назад я в тундре на большой земле живал. Многа оленей у меня не бывало. Все-таки живал помалу. Промысел делал. Убой делал. Емдал[4] со стадом на ягеля, как нужно.

Женка в чуме была молодая. Сынов два бывало. И ладна бы. Да плохой год пришел… Да, скажу, больно дурной год пришел. Николи прежде такой гололед по зиме не бывало… Все копыты олени себе разбивали, а ягеля из-под снега доставать не могли. Похудали олени. Слабые стали. Падать стали олени. В два раза меньше стадо мое стало.

Ну, думал, ничево. Пойдет приплод. Откормятся летом олени, все ладна будет. Поправляться стану.

Нет, пришло лето. Доброго мне только ничего не принесло. Корма плохие бывали на то лето. А овода столько до сего года и не видывал николи. Бились олени. Свисцом[5] все шкуры похудились. Похудали снова олени пуще прежнего, вместо того, чтобы сил набрать. Нечего есть оленю. Тундру ровно кто огнем пожег…

И пропало мое стадо. В сей год остался я без одного оленя. Не стало мяса. Айбардат[6] без оленя что станешь? Не стало постелей[7] для чума. Даже малицу пошить из чего не стало. Снова, на другой год зима пришла. У меня на чуму метелица, што в тундре ходит. Женка и сыны голодные сидят. К промыслу емдать на чем станешь? Осталось три упряжки. Только-только под чум запрячь… А по што запрячь? Куды емдать? На какой промысел ходить стану, коли нет на што пороху и свинца купить? Менку делать нечем. Капканы чинить нечем… Так не стало у меня и промысла.

А купец какой человек? Есть промысел и купец тебе самопервый друг.

Пороху дает, муки дает, хлеба дает. И самое лучшее со всего, што есть — водку дает… А нет промысла, и пороха нет. Водки нет. Сынам кусок хлеба нет… Не стало промысла — стал я пропадать.

О ту пору в нашем роде один богатей — хозяин повелся. Ему и голод ничто. И копытка его стада не выбивает. У него тысчей десяток два[8] оленей в стаде ходит. У наших стада кругом совсем пропадают, а у него, богатея, кажный год больше приплоду идет. Крепкая у него была рука. А мы в ту пору молодые были. Не могли понимать, почему такое делается. Мы голодуем, а он брюхо растит и зад почесывает… И так на одном годе случилось, што вышел тому хозяину сильно большой случай. У него приплод без малого тысчей пять… Много я думал. Долго в своем чуме сидел и думал. Потом вздумал и к большому хозяину пошел.

«Дай, говорю, — мне половину сотни оленей. Я тебе после третьего приплода назад стану давать столько, сколько брал. А потом пять годов от каждого приплода стану одну десятку телятов давать.»

День и другой ломался хозяин. «Приходи, — говорит, — после. Мне думать надо.» Зачем думать на таком деле? Тут не думать, а давать другу оленев надо. А только хозяин надумал другое. Не пять десятков оленей мне давал. Два десятка оленей мне давал. Два года к хозяину после того приплод давал, себе не один теленок не оставался. А только на третий год снова худое повелось на моем стаде. Ото всех оленей два осталось.

Лекся умолк. Только слабое позвякивание крышки чайника, приподнимаемой паром, нарушало тишину чума. Самоеды сидели, сложив ладони на подогнутых ногах и, редко мигая, как большие темные птицы, глядели в мерцающие уголья костра.

Лекся, не спеша, набил трубку. Когда из захрипевшей трубчонки поплыли клубы удушливого дыма, старик стал продолжать:

— …Да, скажу я, два оленя осталось у меня. На чем теперь емдать, чего кушать? Как долг уплатить богатому родичу?

Стал я думать. Не ладно так жить. Какая жизнь у моей женки и детей, коли брюхо пустое. И пошел я к богатею — родичу.

«Бери, — говорю, — меня заместо оленев». А сам думаю: «Хороша у родича голова-то: не станет он меня брать, куда я ему пустой самоед. Станет он мне еще оленев давать. Скажет: «забирай, Лекся, оленев. Поправляй свое дело. Будешь долго мне поплачивать». А только врешь, парень, не такая у него голова бывала, у родича-то нашего.

«Ладна, говорит, буду я тебя брать. Станешь ты у меня пастухать. А только не здесь, не на большой земле пастухать станешь. Пойдешь с моими оленями на остров Холгол». У вас, русаков, он Колгуй называется.

Знавал я про сей остров. Плохо сказывали про него самоеды. И как можно уходить со своей тундры, где отец моего отца пас своих оленей, где отец мой ставил свой чум и где кости отца моего и отца моего отца птицы кушали и Нуму[9] носили… Скажи, парень, можно ли, нет ли такую тундру кидать?