Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев Страница 104

как две створки двери раскрылись, как грузовик подъехал к ним задом и как водитель с гробовщиком принялись вносить в него гробы с крышками. Это дело заняло минут тридцать. С улицы за погрузкой столь же внимательно наблюдала дама лет сорока пяти, в долгополой норковой шубе и с поводком в руке. Около неё крутилась овчарка. Следя, как грузят гробы, дама говорила что-то негромким голосом. Мишка с Генкой ей отвечали гораздо громче. Она, судя по всему, частенько их доставала. Генка советовал выйти замуж. Мишка орал, что если ей негде гулять с собакой, кроме как здесь, то она – овца тупорылая и должна своему блохастому кобелю почаще давать для успокоения нервов. Немногочисленные прохожие, кажется, разделяли его позицию.

– А пойдём замочим её, – предложила Сонька, – спустимся и лопатой по голове долбанём! Там, внизу, лопата стоит, я видела.

– Это можно, – сказала Юлька, – но в другой раз.

Минут через пять дама и овчарка ушли за соседний дом. Завершив погрузку, Мишка с водителем поболтали, стоя возле двери, после чего Генка прыгнул в кабину и укатил, сминая колёсами рыхлый снег. Мишка запер дверь, поднялся и вызволил двух своих постоялец. Они взялись за приготовление завтрака. Мишка лёг и начал, зевая, следить за ними. Они стояли перед столом бок о бок. Одна жарила картошку, другая резала колбасу и думала, что ещё порезать или открыть.

– Поспи, – предложила Сонька, взглянув на Мишку поверх плеча.

– Да что-то не спится.

– Видимо, мы тебя возбуждаем?

– Нет.

– Почему? Мы разве уродины?

– Нет. Я просто держу себя под контролем.

– Всегда?

– Всегда.

– Это очень мудро, – сказала Сонька, всаживая консервный нож в банку сайры, – если бы ты перестал себя контролировать, то к тебе стояла бы днём и ночью очередь из девчонок, и для покойников не осталось бы у тебя ни одной минуты!

Юльку разобрал смех, хоть ей было трудно стоять – побаливала нога. Вдобавок, со сковородки, куда она резала картошку, брызгало масло. Мишка смутился, но далеко не так сильно, как от позавчерашней просьбы принести паспорт. Вздохнув, он пробормотал:

– Да, у меня слишком много работы.

– Ах, бедный мальчик, – пробормотала Сонька, – наверное, тяжело себя контролировать в девятнадцать лет? Это ж самый пик мужской сексуальности! Говорят, гормоны играют так, что хочется трахать всё, что шевелится.

– Не хочу говорить на глупую тему, – попробовал отвертеться Мишка. Но из рук Соньки мог выскользнуть мало кто.

– А голые тётки тебе по ночам не снятся?

– Не снятся.

– Ты и во сне себя контролируешь?

– Перестань, – вступилась за Мишку Юлька, – с ума сошла? Он умрёт!

– Но мне интересно! Я думала – он не знает, зачем ему нужен член! А он, как ни странно, знает. По крайней мере, догадывается. Не пора ли ему узнать, куда член вставляется?

Хорошенько вытерев руки тряпочкой, Сонька стала задирать юбку сзади, с явным желанием демонстрацией своего нижнего белья, отобранного у Женьки, не ограничиться. Вот уж тут гробовщик, очевидно, понял, причём на своём примере, чем отличаются мертвецы от живых людей.

– Да идите вы! – пискнул он, и, соскочив на пол, побежал вниз. Две дуры-кобылы заржали вслед ему так, что лестница зазвенела и задрожала. Кончив стряпню, они прилегли. Но сон к ним не шёл. Было слишком весело. Побелевший Мишка вскоре вернулся.

– Что, подрочил? – участливо поинтересовалась Сонька, разглядывая его сквозь пальцы руки, лежащей на переносице.

– Я ходил в туалет, – огрызнулся Мишка.

– Понятно, что не в музей! Там дрочить нельзя.

Послав Соньку в задницу, Мишка лёг и уснул. Уснула и Сонька. А Юльке всё не спалось. Болела нога. Раньше она так не болела – может быть, потому, что никогда раньше Юльке не приходилось много часов подряд таскать вверх и вниз по лестнице двухметровые ящики, сбитые из невысушенных досок. Каждый ящик с крышкой весил побольше, чем сама Юлька. Сняв штаны и колготки, она взглянула снизу на бинт. Он был весь пропитан сукровицей и кровью. Эту проблему необходимо было решать как можно скорее. Собравшись с силами, Юлька встала, сменила бинт, и, спустившись вниз, хорошенько выстирала колготки, а потом села около санузла на упавший гроб, и, сгорбившись, зарыдала.

Не оттого вдруг хлынули слёзы, что разболелась нога. Юлька никогда от боли не плакала. Да, ей было тоскливо, но не тоскливее, чем обычно. К ней пришла мама. Мама смотрела на неё своими огромными, необъятно любящими глазами и также плакала. Значит, ей там было несладко. Она оттуда видела её, Юльку – с её скатившейся под откос судьбой, морщинками возле рта, пустыми глазами и выпирающими суставами. Она видела, как её топтали ногами, гнали с вокзалов, кололи через тупую иглу галоперидолом и называли помойной мразью. Так обращались с ней, с её дочкой, ради которой она жила целых двадцать лет и из-за которой жизнь её пресеклась. Юльке уже было тридцать два года. Она была вся больная. И у неё была только мама, которой не было.

А нога всё болела. Мама ушла. Пришёл врач. Пожилой, худой, с седыми усами. Он посмотрел на Юлькину ногу и раздражённо отвёл глаза.

– Нет уж, пусть лучше мне что-нибудь отрежут, чем ей! – послышалось где-то рядом. Странно – это был голос Соньки. А снег всё шёл за окном. Точнее, уже за дверью. В дверь постучали. Громко, решительно. Юлька вздрогнула, и, размазав по лицу слёзы, встала, чтобы открыть. На ней были только трусы с футболкой. Открыла. Остолбенела.

– Что ты здесь делаешь, Юля? – спросил Матвей.

Глава двенадцатая

Они шептались, сидя на перевёрнутом гробе. Матвей сказал, что продавец Игоря, сходив с ним, с Матвеем, в кафе, там проговорился, у кого Игорь берёт наждачку, и он, Матвей, пришёл скупить её всю. Юлька рассказала про туалет в Коломне, про Соньку с её подругами, про Лоховскую и про Мишку с его гробами.

– Вот это да! – произнёс Матвей, достав сигареты, – вот это встреча! Слушай, а почему ты плакала?

– Да нога разболелась после гробов. Пятнадцать часов вверх-вниз их таскала по этой лестнице! Они – мокрые, неподъёмные.

– Да, с ногой у тебя, конечно, беда какая-то.

Помолчали. Матвей закуривал.

– Как Маринка в больнице-то оказалась? – спросила Юлька, всосав через хлюпающий нос дым.

– У неё началась депрессия с осложнениями. Дали направление к психиатру. Тот порекомендовал госпитализацию.

– Ты к ней ездил?

– К ней не пускают. Но передачу отвёз.

У наружной двери было далеко не так жарко, как на втором этаже. Поглядев на Юльку, Матвей увидел, что губы у неё синие.

– Ты пошла бы, оделась!

– Свой полушубок мне дай. Под ним у тебя – два свитера.

Матвей дал. Полушубок, который был ему чуть повыше колен, Юльке оказался пониже. Она мгновенно согрелась в нём. Ей очень понравилось, как он пахнет. Но это не был запах Матвея. Это был запах овечьей шерсти.

– Так что, продаст мне Мишка наждачку? – спросил Матвей.