Эдуард Корпачев - Мы идем по Африке Страница 11

Оно появилось раньше, чем машина достигла прибрежья. Появилось в кабине необычайной свежестью воздуха, так что все трое вобрали свежесть в легкие и переглянулись затаенно, словно готовились прыгнуть в высоту. А когда машина влетела на улицы порта Гидон, Спартак вдруг захотел первым броситься в воду и держал наготове ладонь на ручке кабины. И все равно он не успел первым вбежать в море, потому что сверху, с кузова, как только машина спустилась к морю и резко остановилась вблизи гальки, посыпались ребята в одних плавках, а рубашки они скидывали и бросали на бегу.

— Моо-о-ре-е!..

И все же, когда и Спартак бросился в синее — такое синее, что выцветало, теряло краски небо — море, когда он сделался легким, как в детстве, сделался мальчиком, совсем освобожденным от забот, неприятностей, скуки, он и вправду почувствовал себя человеком, самым первым окунувшимся в море. Он плыл неторопливо — ведь он открыл это море, и оно принадлежит ему! — и он плыл не спеша, пока где-то вблизи не промелькнул мокрой, подернутой стекловидным панцирем спиной Володя и не пошел, пошел вдаваться в середину моря. И так они долго плыли, пока Спартак не предостерег приятеля криком: «Э! Э!» Но в море надо кричать сильнее, и Володя не расслышал крика, плыл и плыл…

9

Море еще оставалось в светлых Володиных глазах, когда они вернулись в лагерь, и оставалось в глазах ребят, и все ребята неприкаянно слонялись по лагерю, словно только что вышли из моря, а вокруг уже темнело, уже отзвучал голос муллы, и Володя вольготно вздохнул и обнял Спартака за пояс, когда все ребята решили идти в селение Уадиас.

— Как хорошо, Спартак, правда? — сжимая его локоть, сказал Володя с тем необъяснимым чувством, будто он самый счастливый, и даже неловко быть таким счастливым. — Как хорошо, Спартак! И это море — подумать, в Средиземном море плаваем!

Спартак ответил, стараясь попасть ему в тон, и Володю еще более порадовало, что не отчужденны они и в этот, особенный вечер, и он опять сказал чуть громче про ребят, про море и про жизнь — ах, как чертовски великолепно жить! И когда, вбирая головы в плечи и чуть сутулясь, вошли они в пахнущее пряностями кафе и сели, свесив ноги, на высокие тумбы вокруг буфетной, полумесяцем, стойки, и когда хозяин улыбнулся пухлыми щеками, алым ртом, драгоценными камешками зубов, сливовыми глазами и стал откупоривать большую бутыль с темным, рубиновым вином, Володя ощутил томительную, приятную духоту в горле и как бы захлебнулся той радостью, что вот все они вместе и что это сейчас самое главное. Тут кто-то сказал тост, и он выпил — за море, за дружбу, за все хорошее — и застыл с круглыми глазами, ощущая внутри ручеек вина и то, как делается ему еще лучше. И вот они все переглянулись — Володя, Спартак Иван Рунке, Генка Стружак, Генка Леднев — и улыбнулись, хотя никому еще не вскружило голову вино. И Володя опять вспомнил, как долго плавали они сегодня и как Спартак не мог догнать его. Ом попробовал встать на ноги, но не ощутил опоры и навалился грудью на стойку, расплескивая вино, и сказал громко, прерывисто, взахлеб:

— Ребята, давайте за Минск, за наш институт! Давайте, ребята, а?

И они подняли рюмки, и полнощекий хозяин воскликнул: «О! Минск, Москва!» — и тоже плеснул себе на донце, втянул губами, не глотая, а прожевывая вино. И когда новый ручеек совсем растопил Володю, он уже повернулся к Ване Рунке, постукивая себя по карманам, нашаривая блокнотик и торопливо говоря:

— Адрес, адрес твой дай запишу! Берлин, а дальше? Эх, как время несется, ребята, ведь еще столько же пройдет, и мы уже дома будем! Прямо не верится!

Всегда откладываешь на потом какую-нибудь мелочь, а потом забываешь и спохватываешься, и уж лучше сейчас записать, чтоб никакие новые адреса не погребли этот адрес, и Володя черкнул и спрятал блокнотик, хотя знал, что запомнил и без записи, но он черкнул для верности, и когда вновь похлопал по карману, осязая твердь блокнотика, ребята уже потихоньку стали наборматывать песню.

И в тот же миг, когда Спартак положил ему на плечо теплую руку, все услышали какой-то лопнувший звук, как будто далекий выстрел, и песня оборвалась, а Володя со Спартаком повернулись к двери, вслушиваясь. Володя подумал, что это не выстрел, а может, и выстрел, ведь часто в горах стреляют; и когда он так подумал и осмотрел беглым взглядом друзей, то понял, что и они подумали про горы и выстрелы, подумали про ту ночную дорогу. Отвязаться от внезапного воспоминания он уже не мог и, чувствуя на себе внимание друзей, крутнул головой, горячо глядя на Спартака:

— Я, знаешь, Спартак, в ту ночь… то есть в тот день Омара выучил пушкинским стихам. Ах, чертенок, какой он способный! Поверишь — сразу схватил. И совсем разборчиво повторил… Вот эти строки:

Под небом Африки моейВздыхать о сумрачной России…

Как жаль, что я дальше не помню! — подосадовал он, потому что все ребята и Спартак сейчас внимали ему, и как хорошо было бы прочесть дальше. — Но как только вернемся домой, я обязательно найду и запомню, что там дальше…

Он пообещал, зная, что обязательно найдет и запомнит. И вот уже как-то сразу, точно управлял ими всеми кто-то невидимый, тихонько запели свою, студенческую, которую можно петь под гитару и без; и Володя не пел, а слушал ее с трепетом, но это все равно как бы пел, пел с друзьями, и песня раньше срока возвратила их в Минск.

Вдруг резко, на полном ходу остановилась у распахнутой двери кафе машина, с железным скрипом оседая на рессоры.

— Доктор здесь? — вбежало в кафе сразу несколько своих, минских парней, так что нельзя было узнать, кто из них сказал напряженным, повышенным голосом: — Мальчишку подстрелили.

— Кто?

— Где?

— Не может быть! — почти в один голос выкрикнули Спартак и Володя, вскочили из-за стойки, роняя рюмки, и ноги у Володи сразу стали тверды, а глаза — свежи.

И когда он протиснулся из кафе на воздух и по привычке занес ногу на подножку кабины, его подсадили в кузов; и не успел он сказать что-нибудь, машина уже понеслась к лагерю, а Володя, прижимаясь к кому-то из ребят, подумал о том выстреле, который не показался ему, потому что часто стреляют на этой земле.

Как только машина остановилась у палатки, помеченной холстиной с красным крестом, Володя соскочил. И едва увидел в палатке, в ярком свете лампочки, лежащего смугло-серым лицом кверху, туго обтянутого по груди полотенцем арабчонка — метнулся к нему:

— Омар, кто тебя?

Спартак отстранил Володю, снял полотенце с груди арабчонка, и Генка Леднев спросил злобно, с яростными глазами:

— Кто стрелял?