Брэм Стокер - Леди в саване Страница 129

Сама Кармилла остро ставит эту проблему, когда говорит о своей любви Лоре в ходе страстного тет-а-тет: «Ты моя, ты должна быть моей, мы слились навеки».[205] Подобные же утверждения встречаются в различные моменты в ходе ее «ухаживания» за Лорой, и это желание — как для самой Кармиллы, так и для «Кармиллы»-текста, становится вопросом о растворении границы между желающим и желаемым «я». По сути своей желание превосходит необходимость простого достижения своего предмета; оно, скорее, требует, чтобы расстояние между «я» и предметом вообще рухнуло и эти двое стали неразделимы. Цитируя высказывание Франко Моретти по поводу «единства желания и страха»[206], которое символизирует вампиризм, Кристофер Крафт пишет, что вампирские романы, такие, как «Дракула», воплощают в себе «слияние сексуального желания и страха, что момент осуществления эротического желания может вызвать стирание традиционного, единого „я“».[207] Крафт указывает здесь на ключевую тему амбивалентности и то, как она тесно связана с темами личности в трактовке вампиров в литературе, однако его формула нуждается в пересмотре, если мы хотим точно охарактеризовать вампиризм в «Кармилле». Текст Ле Фаню показывает, что амбивалентность, представленная в изображениях вампирского желания — как в смысле вампирского голода, так и влечения, которое испытывает к вампиру жертва, — это фундаментальное условие желания. Амбивалентность в «Кармилле» не столько иллюстрирует «слияние» желания и страха, но показывает, что страх самоуничтожения уже является компонентом желания. Желание как происходит из неодолимой и в то же время ужасающей перспективы стать более «собой», потеряв «себя», так и обусловливает ее появление. Оно вызывает постоянную отдачу, уступку контроля в пользу той интенсивности, с которой «я» выбрасывает «мою» энергию вовне к кому-то или чему-то другому. Поскольку желание совершается за пределами «я», оно постоянно угрожает вообще разрушить эти пределы.

Когда Кармилла говорит, что она и ее жертва «слились навеки» (are one), то утверждение гомогенности ярко напоминает об онтологических импликациях акта желания. Ее слова говорят о том, что субъект и объект желания оба зависят от своего рода имманентного единства, которое вполне может уничтожить то, что на вид кажется отдельными категориями. Лео Берсани говорит о чем-то похожем в «Генитальном целомудрии», когда он упоминает о «возможности желания, на другом пределе которого находится продолжение, другой вариант того, что составляет сам акт желания».[208] Альтернативная концепция желания у Берсани происходит, как он это формулирует, от «относительности… укорененной в растяжимости человеческой индивидуальности… укорененной в единстве».[209] Согласно этой точке зрения на относительность, «другой предел [желания]» (Берсани намеренно избегает слова «объект») «включен в то, что идентифицирует или индивидуализирует желающую сторону». Желание приоткрывает органическое единство между различными с виду «я» — и в ключевом смысле им и вызывается: «Желание мобилизует связи бытия». Подобным же образом характеристика желания у Ле Фаню перемещается за пределы эротического в более широкую область онтологического, исследуя интересную и ужасающую возможность того, что субъект и объект, «я» и другой, могут иногда быть в основе своей неразличимы. Действительно, та особенная манера, в которой Кармилла говорит о своем желании, предполагает, что стирание таких различий допускает некую радикальную интерсубъективность, более глубоко укорененную, чем та, что основывалась бы на просто ассимиляции или присвоении «других». Текст показывает взаимное желание Кармиллы и Лоры как разрушение двух «я», которое дальше должно привести к разрушению всех таких «я»: вампиризм, так, как он описан у Ле Фаню, активизирует импульсы к отказу от себя, со всеми его опасными и в то же время возвышенно опьяняющими возможностями. «Кармилла» выходит далеко за пределы идеи о том, что «опасная» связь между прекрасной дамой-вампиром и ее жертвой-женщиной является угрозой патриархальному гетеросексуальному порядку: она заставляет нас увидеть, что эти отношения в драматичной форме показывают нам фундаментальную угрозу самому понятию личности.

Фактически беспокойство по поводу разрушения различий между «я» и «другим» постоянно встречается в «В зеркале отуманенном», сборнике рассказов ужасов, куда включена и «Кармилла». Формально эти рассказы объединяет то, что они представляют собой бумаги врача по имени Мартин Гесселиус, которые якобы были изданы и опубликованы его медицинским секретарем после кончины Гесселиуса. Если «Великий бог Пан» намекает на существование духовных сил, вызывающих материальные проявления, «В зеркале отуманенном» точно так же показывает причинные связи между психическим и физическим, давая прочные основания для того, чтобы интерпретировать материальные проявления, которые разрушают жизнь персонажей, как продолжение — если не просто метафоры — моральных, психологических проблем.

Гесселиус привлекает внимание, например, к телесным причинам сверхъестественных явлений и к влиянию духа и материи друг на друга. За одним исключением[210], его бумаги говорят о связи между духовным и материальным мирами, а также о разрушительных последствиях нарушений этой связи. Под видом объяснения «истории болезни», доктор Гесселиус развивает теорию внутреннего чувства человека, своего рода психического знания, которое он отличает от внешних, физических чувств. В ходе всей первой половины «В зеркале отуманенном» он пишет об открытии «внутреннего ока» — состоянии, которое вызывается такими неврологическими аномалиями, как каталепсия, лунатизм, белая горячка и нервная горячка; оно позволяет обычным людям видеть обитателей «духовного мира».[211] Несмотря на всю свою научную объективность, Гесселиус не оспаривает реального существования «духовных воздействий».[212] Тем не менее остается неясным, являются ли такие сущности, предстающие перед «внутренним оком», отражениями нервного, истерического воображения или внешними, хотя и нематериальными, реальностями. Некоторые рассказы заставляют предполагать, что «демоны», преследующие отчаявшихся жертв, — просто галлюцинации или психические двойники, которые «я» воплощает во внешнюю форму. Например, злой «гений», который преследует преподобного Дженнингса в «Зеленом чае», является только к несчастному священнику и говорит с ним одним; только от Дженнингса мы слышим о «соединенном» с ним демоне, которого, как он говорит, он видит даже с закрытыми глазами; ни его слуги, ни друзья, ни сам Гесселиус не могут засвидетельствовать его реальности.[213] Другие рассказы, такие, как «Давний знакомый» и «Судья Харботтл», рассказывают о злобных созданиях, которые видны всем, кто окружает этих людей, и, таким образом, с меньшей степенью вероятности могут быть просто отражениями или образами самого себя.[214] Однако Гесселиус объясняет тот факт, что их могут видеть другие, ссылаясь на «заразительность вторжения тонкого мира, доступного лишь для внутреннего ока, в область сугубо материальную»[215]; эта идея вновь вводит тему разрушения границ между различными категориями.[216] В этом отношении текст оставляет открытой возможность, что даже те неземные существа, которых видит не только один человек, могут вызываться (хотя и менее непосредственно) психическим состоянием основной жертвы.