Павел Автомонов - В Курляндском котле Страница 13

Стемнело, когда мы вышли к шоссе. Выбрав время, когда вблизи не было вражеских машин, мы перевалили его. За шоссе раскинулся луг, потом снова лес, небольшие болотца. Чаще стали встречаться хутора. Моросил дождь. В темноте видно, как в стороне фронта вспыхивают ракеты; оттуда доносится артиллерийская стрельба.

До нужного нам хутора добрались около полуночи. Там, кроме полицейского, находилось еще двое пьяных солдат. Ходивший на разведку Казимир Большой доложил, что дверь не заперта.

Мы приготовились. Ершов подал команду:

— Вперед!

Вмиг распахнулась дверь, и в освещенную, наполненную табачным дымом комнату ворвались нежданные гости.

Колтунов и Саша Гайлис обезоружили одного солдата, мы с Казимиром — другого. Юрий и Мартын — батраки, проводившие нас на хутор, связали полицейского, и Юрий, завладев его автоматом, стал у двери.

Сидевший за столом хозяин поднял вверх руки.

Колтунов допрашивал солдата.

— Ты мне не заливай, говори толком, как фамилия вашего командира батальона? — требовал он у пленного.

— Майор Толчини, — по-русски отвечал тот. — Наша рабочий рота, нестроевой.

Казимир Большой «беседовал» с хозяином:

— Ты сукин сын, а не латыш, — говорил он тому. — Вот латыши, — указал он на Яна и Сашу Гайлиса, — они в партизанах, а другие — в гвардейском корпусе по ту сторону фронта. А ты хуже гитлеровца. Ты продажная душа! Тебя стоит повесить на самом высоком дереве, чтобы всей Латвии было видно предателя.

Кроме бочонка масла, меду, колченого мяса и других продуктов, на чердаке дома Юрий и Мартын разыскали десять винтовок и четыре ящика с патронами; приволокли ящик немецких гранат с длинными деревянными ручками.

У пленных солдат мы забрали оружие, срезали погоны; солдат решили оставить на хуторе, дав им совет поскорее дезертировать из части. Поступая так, мы тем самым показывали лживость слухов, распространяемых среди солдат гитлеровской армии о том, что в Советской Армии будто бы расстреливают всех пленных… Владельца хутора, устроившего у себя склад оружия, и полицейского забрали с собой.

В лагерь вернулись нагруженные продуктами. Юрий и Мартын не остались на хуторе, где работали: вместе с нами они ушли в отряд.

МЫ СЛЫШИМ ТЕБЯ, НАША РОДИНА!

То был необычайный, незабываемый вечер в курземском лесу — канун 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Все, кто были в этот вечер в лагере, собрались у командирской палатки. С высокой ели спускалась антенна. Мы старались обеспечить, хороший прием. Сегодня в Москве будет торжественное заседание.

…Шум аплодисментов, сквозь который прорывались громкие приветственные возгласы в честь руководителей Коммунистической партии и Советского правительства, вырвался из репродуктора. Партизаны теснились ближе.

— Это Москва!.. Товарищ Сталин будет — говорить!

Шум овации становился все громче. Вместе с теми, кто находился сейчас там, в залитом огнями зале, мы переживали большую радость.

В этот миг будто раздвинулась тесная лесная поляна. Мы смотрели друг другу в глаза. Выше поднимались груди. Большинство нас, бывших на поляне, родились после исторических залпов «Авроры». Нас миллионы таких простых молодых советских людей, готовых отдать все свои силы, свою жизнь за то, чтобы всегда сияло над миром знамя Великого Октября, великое знамя Ленина.

— Салютнуть бы теперь на весь лес так, чтобы в Кулдыге услыхали! — не стерпел кто-то.

— Салютнем! Будет и на нашей просеке праздник. Час победы нашей уже недалек!

Аплодисменты смолкли. Кажется, затих даже шум деревьев.

— Товарищи… — раздалось в репродукторе.

Голос товарища Сталина донесся к нам через линию фронта, сюда, в гнездовье фашистских дивизий, прижатых к морю советскими войсками.

Как чистую ключевую воду, которую жадно глотает измученный жаждой человек, воспринимали мы — советские люди, сражавшиеся в тылу врага, — слова товарища Сталина. Они — эти слова — входят в кровь, в сердце. В памяти моей вставал другой такой же вечер. Это было в Октябрьскую годовщину 1941 года.

…Наш краснофлотский патруль шел по Большому проспекту Васильевского острова. У остановки трамвая стояло несколько женщин. И вдруг почти одновременно с глухим выстрелом немецкого орудия взвился вверх столб дыма и резкий взрыв расколол холодный осенний день. Потом второй, третий… Дым рассеялся. На мостовую упали поднятые взрывом камни. Мы бросились к месту, где разорвались снаряды. Стонали раненые.

А вечером, после доклада товарища Сталина, дневальный по кубрику принес к столу, где сидели бойцы, мою шинель. Она была забрызгана кровью — это кровь мальчика, которого я относил на медицинский пункт. Кто-то из бойцов тихо сказал:

— Это кровь наших детей, женщин, стариков…

…Фашисты мешают приему радиопередачи, но напрасны их усилия. Мы слышим! Мы слышим тебя, наша Советская Родина! Мы слышим твой голос, Москва!..

— Теперь за Красной Армией остается ее последняя заключительная миссия… добить фашистского зверя в его собственном логове и водрузить над Берлином Знамя Победы.

И снова вырывается из репродуктора буря аплодисментов.

Мы тоже аплодируем, и наши сердца вместе с теми товарищами, которые находятся сейчас в зале.

Репродуктор умолк. Но партизаны не расходятся. Каждому хочется поделиться своими мыслями.

— Фашисты изгнаны из пределов нашей Родины.

— Только один клочок советской земли топчут враги — Курляндию.

— Поможем, товарищи, нашей армии скорее доколотить гитлеровцев.

— Вот теперь будет о чем рассказать крестьянам! — говорит Порфильев. — В трудные дни верили мы в победу и победили.

Советская Родина свободна.

Родина…

Чистый закат солнца. Пыль вдоль села, поднятая возвращающимся стадом. Веселые крики детворы. Песни парней и девчат, несущиеся из края в край по селу, им вторит рокот тракторов, у руля которых сидят такие же хлопцы и девчата, как и те, что на улице. Прекрасная песня молодости отзывается далеким эхом в такой звездной ночи.

Родина… Это поле, где родила меня мать, крик мой первый, вырвавшийся из маленькой груди, и воздух, согретый теплыми лучами июльского солнца, воздух, который я вдохнул впервые тогда — два десятка лет назад.

Это криница, где и жарким летом холодна и чиста вода, над которой шумят четыре высоких тополя, посаженных моим дядей в год моего рождения.

Это песня матери над моей колыбелью, школа, куда я — восьмилетний мальчуган — гордо шагал с перекинутой через плечо сумкой, на которой заботливая рука матери вышила пятиконечную звезду; школа, где мы уразумели простую и мудрую истину нашего времени — потребность быть достойными своих отцов, стремиться быть в жизни такими, как Ленин, как Сталин.