Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах Страница 13

Рядом со мной сидел Джордж, он был моим лучшим другом. Потом рабочих уволили, и мы целыми днями сидели в музее и «доделывали» нашу работу. Работы было много. Ван начинал пить еще днем, а потом вечером сидел за своим кульманом. В результате все мы привыкли работать после ужина. У каждого была своя керосиновая лампа рядом с рабочим местом. Я печатала карточки для каталога. У Джорджа рядом со мной была более сложная и более научная задача: он изучал под микроскопом монеты. Перед директором на столе громоздилась куча находок, он делал записи в каталоге, а я переносила их краткое содержание на карточки. Директором был трудолюбивый немец; он мало пил, ничего не читал и много работал. Его жена, молодая американка, иногда заходила в музей и приносила водку. Мы, озябнув, пили во время работы. Так проходили долгие вечера.

Джордж провожал меня через гранатовый сад до моей комнаты. Мы не говорили об этом, но он знал, что я боюсь. Это был беспричинный и непонятный страх. Я бывала одна и в более опасных переделках, чем прогулка по саду, принадлежащему американской экспедиции и окруженному высокой глиняной стеной. Поэтому Бибенский, русский, никак не мог понять, чего я боюсь, ведь он считал меня смелой девушкой.

Вечерами, после работы, я иногда сидела в его бараке и мы вместе курили гашиш. Мы сидели на полу из утрамбованной глины, прислонившись спиной к стене, иногда он давал мне подушку или попону, иногда забывал. Его слуга набивал нам трубки: сначала кусочек желтоватой, глинистой субстанции, потом слой табака. Бибенский – тощий, скуластый, с лихорадочно горящими светлыми глазами – делал глубокие затяжки. У меня так не получалось, я начинала задыхаться и кашлять. Слуга Хасан, пятнадцатилетний мальчик, смотрел на эти попытки и улыбался. Русский встал передо мной на колени, открыл рот, глубоко вдохнул и заставил меня повторить за ним. Я дышала вместе с ним, кашляя, пока у меня не закружилась голова.

– Так ты никогда не научишься, – сказал он.

– Пойду лучше спать, – сказала я и вышла в сад. Там было тихо… Но у дверей музея, в тени, стоял Джордж.

– Я провожу вас, – сказал этот человек, молча распознавший мой безымянный страх. Страх? Тогда я даже толком не понимала, что это за новое чувство. Потом, когда оно разрослось до исполинских размеров и чуть не погубило меня, я всё поняла. И с тех пор над восхитительным разноцветьем этих просторов, над моими отчасти восторженными, отчасти жуткими воспоминаниями реет, как дымный шлейф, безымянный страх.

Наш сад был на самом деле гранатовым садом некоего богатого перса. Среди низких деревьев расположились наши клумбы, а вдоль дороги протекал мутный ручей с тарантулами. За ним стояла глиняная стена, отделявшая нас от внешнего мира. Но что это был за внешний мир? Облака пыли, караванный путь, отмель, кладбищенская равнина, грифовая равнина, занесенная песком дорога в столицу?

А под песком, как мы знали, спрятаны руины, и мы хотели раскопать все ценные черепки. Но это было дневное занятие, а сейчас была ночь.

Джордж прошел со мной по аллее, по пути к нам присоединились большие пятнистые собаки, что спали у моей кровати и отгоняли крыс.

Галина спала на террасе. Прежде чем отправиться в свою комнату, я взяла со стола керосинку. Джордж пожелал мне спокойной ночи, его доброе рукопожатие успокоило меня на минуту.

– Больше тебе нечего бояться, – сказал он, и луч его фонарика заскользил по ступеням и дальше, вдоль деревьев темного сада.

Иногда мы с ним поднимались на крышу, сидели там и курили. У нас под ногами, вдоль стены сада текла река. Она серебристо мерцала и убегала по равнине в сторону Дамаванда. Можно было смотреть на воду, но это не успокаивало по-настоящему. В этой стране ничто не способно успокоить. И мне всегда казалось, что по серебристой воде вниз по течению плывут мертвые серебристые рыбы кверху брюхом…

Потом я лежала на кровати, надо мною висели балки перекрытия, а между балками торчала солома, рядом со мной мирно сопели пятнистые собаки, поднимавшие на меня глаза, когда я шевелилась. Начиналась ночь сновидений. Стена домика, стена моей комнаты была продолжением стены, окружавшей сад; она защищала от ветра и осенних дождей, но не от звяканья караванных колокольчиков, не от криков погонщиков, переводивших верблюдов через брод, не от медленного журчания серебристой реки. От них не было никакой защиты, и я плакала от тоски по маме.

Как будто меня могла услышать хоть одна живая душа!

Постепенно я это поняла. И так появился страх. Я никогда не смогу одолеть его, никогда не смогу забыть.

Трижды в Персии…

В Персии я пыталась жить всеми возможными способами. Ничего не получилось. И я видела вокруг себя людей, которые тоже не занимались не чем иным, кроме как пытались жить. Они боролись с теми же опасностями, и, пока это были настоящие опасности, всё шло хорошо. Как и я, они преодолевали большие горные дороги, ночевки на затопленных берегах, приступы усталости и отчаяния. Как и я, потом они возвращались в столицу, жили в посольствах, принимали ванну, хорошо ели и долго спали.

Как и я, они думали, что таким образом отдохнут и наберутся сил для новых приключений. Они подхватывали дизентерию и лихорадку, начинали пить, проводить целые недели в унылых тегеранских заведениях с виски, музыкой и танцовщицами. Примерно как в европейских городах. В какой-то момент у них получалось взять себя в руки… но надолго ли? Потому что наступал момент, скрывающий в себе невидимую опасность: не получалось вернуться к моральным принципам, уже ничего не помогало, они не могли обрести себя снова.

У опасности много имен. Иногда она зовется просто тоской по родине, иногда это сухой горный ветер, треплющий нервы, иногда алкоголь, иногда яды пострашнее. Иногда у опасности нет никакого имени, и тогда тебя охватывает безымянный страх.

В течение первых месяцев я путешествовала с новыми друзьями и узнавала страну: Персеполис, Исфахан, сады Шираза, уединенные поселения дервишей на голых скалах, огромные порталы мечетей, бесконечные дороги, еще более бесконечные равнины. Я ездила на машине через перевалы и верхом по горным тропам Эльбурса. Я видела берега Каспийского моря,