Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах Страница 16

Когда появилась Жале, я сначала не могла поверить в то, что два человека могут так просто и легко дать друг другу утешение. А когда его у нас отобрали, я и эту беду посчитала справедливым итогом, хотя суровая справедливость нечеловеческого для нас горька и непостижима: но тут мы бессильны. Однако хуже всего было то, что никакие возвышенные и непостижимые материи не говорили мне о том, что моя попытка была жалкой, а мое утешение – ничтожным, нет, я ощущала, что чужой и равнодушный человек вмешался в мою жизнь и причинил мне зло. В этой стране у тебя нет врагов, а друзья мало что могут. Даже самый близкий человек не замечает, что ты страдаешь и задыхаешься; ты одинок. Откуда же эта враждебность? Зачем человеку ненавидеть другого или причинять бесконечную боль, из-за чего спорить? Ветряные мельницы Дон Кихота были реальными и вызывали в нем желание испытать себя; тут же не было ничего, за что стоило бороться, и не было никаких врагов!

Я знаю, что однажды всё прояснится. Смерть Жале, моя горькая и запутанная жизнь – нас обеих привлекут к ответу, и я точно не буду жаловаться на то, как со мною поступили. У меня есть только одна-единственная, самая горькая жалоба: чужие и равнодушные люди вмешались в мою жизнь и причинили мне зло…

Жале

Когда мы с Жале впервые увидели друг друга, у меня была высокая температура. В моей комнате было темно, ее затеняли старые деревья и густой кустарник в саду. Было пять часов пополудни, жаркий июльский день. Я лежала в кровати, сотрясаемая ознобом, и ждала повышения температуры. Жале была бледна, голубые тени на веках делали ее глаза еще больше, а лоб еще бледнее. Румяна на ее выступающих скулах казались признаком болезни.

Я слышала, что у нее больные легкие. В детстве она жила с матерью в Давосе. Потом началась мировая война, а ее мать, молодая и красивая, ушла от отца. Он выместил злость на девочке; ее отправили в школу в Турции и запретили видеться с матерью.

Турция тогда была бедной, разоренной войною страной и вела героическую борьбу за освобождение. Отец Жале тоже был беден, и школа была бедной, дети жили впроголодь. Мать Жале попросила взять девочку к себе; у нее был богатый друг. Но для него честь была важнее, чем жизнь Жале, и без того хрупкая. Жале считала, что скоро умрет, так и не повидавшись с матерью.

Тем временем Камал-Паша, пламенный и жестокий патриот, одержал первые победы в анатолийских степях. Греки в Смирне были убиты, англичане вскоре отступили, начались репрессии против армян. Храбрые курды восстали в своих горах, но Камал-Паша усмирил их.

Мать Жале организовала похищение дочери из турецкой школы и поселила ее в доме своего любовника, писателя, пользовавшегося благосклонностью диктатора. Жале говорила, что это были самые счастливые годы в ее жизни. Но когда болезнь обострилась, пришлось отправить девочку в санаторий – на этот раз не в Швейцарии, а в окрестностях Стамбула, а потом отец увез ее с собой в Тегеран.

Теперь у него новая жена и новая прекрасная дочь – Садикка. Но он всё равно не хочет отпускать старшую. Он никогда не простит Жале предательство своей первой возлюбленной. Он никогда не простит ей ту боль, которую испытывал от того, что черкешенка была молода и красива, а он уже чувствовал себя стариком. Он никогда не простит ей, что ее молодая мать не любила его и ушла к другому, не пощадив его честь.

Наверное, он любит Жале, которая похожа на свою мать. Но эта любовь ничего не дает ей и больше похожа на ненависть.

– Я могу как-то помочь вам? – спросила меня Жале.

– Скоро пройдет, – сказала я. У меня от озноба стучали зубы, я знала, что скоро мне придется поджать ноги и вцепиться в подушку, а боль в спине станет невыносимой. Но я не стеснялась Жале. Ее длинные холодные пальцы сжимали мою руку.

– Скоро поднимется температура, – сказала она.

– Да, – ответила я, – тогда будет получше. Тогда я буду видеть сны.

Я смотрела на нее. Одно только ее удивительное присутствие утешало меня.

Разговор о счастье

Однажды она сказала мне:

– Ты должна думать о жизни, даже если я думаю о чем-то совершенно другом.

– А о чем ты думаешь? – спросила я.

– О чем-то совершенно другом, о чем-то очень далеком.

– Почему ты не скажешь мне?

Она улыбнулась.

– Потому что не хочу, – ответила она, – у тебя всего лишь малярийная лихорадка, это пройдет. А моя болезнь никогда пройдет. Она унесет меня, как река.

– А я должна думать о жизни?

– Потому что я не могу. Нас ждет такое разное будущее.

– Мы обе останемся в этой стране, – сказала я.

– Неужели ты не понимаешь, – мягко сказала она, – меня эта страна больше не расстраивает. Даже мой отец больше не способен расстроить меня.

– Жале, – сказала я, – он несправедливо поступает с тобой. Если бы он отпустил тебя отсюда, в страну с более чистым и здоровым воздухом, если бы разрешил твоей матери позаботиться о тебе…

– Тогда наши пути были бы похожи, – сказала она, – тогда, дорогая, мы могли бы думать об одном и том же, и мне не нужно было бы бояться, что я перетяну тебя на свою сторону.

– Да, тогда нам нечего было бы бояться.

– А почему ты боишься?

– Ты же знаешь. Счастье обходит меня стороной.

Мы принялись размышлять о том, что означает слово «счастье» и почему одним оно дается, а другим нет, и так всю жизнь.

– Может быть, за него нужно бороться? – сказала я. – Но в жизни так много вещей, за которые нужно бороться с невидимым противником.

– Противником?

– Люди говорят, что стремятся к счастью. А как же то неизвестное, далекое, то, чего нельзя даже представить себе?..

– Этого ты не можешь представить себе?

– А ты?

– Это серебряная река, – сказала Жале, – она несет меня между своих берегов, которые не могут навредить мне и не могут удержать меня.

– Холмы расступаются.

– И превращаются в равнину.

– Сначала ты слышишь ветер, который гонит над рекой облака, как стаю диких уток.

– Они отбрасывают тень на воду, и я слегка мерзну. Но потом ветер стихает, река становится гладкой, ветер теряется где-то над равниной, и наступает вечер.

– Жале!

Она меня не слышала. Она думала о чем-то далеком.

Мы хотели поговорить о счастье и сами не заметили, как начали думать