А еще был случай… Записки репортера - Илья Борисович Гейман Страница 18

Константин Паустовский.

Но вот и Пивань.

Добрались…

Не верилось, но мы и вправду добрались до той чертовой Пивани. За окном трещал мороз, свирепела метель. За снежным пологом – мгла. А здесь тепло и тихо, как дома.

Я смотрел на бешенство стихии сквозь заиндевелое стекло со злорадством: только что, несколько минут назад пурга гналась за нами по льду замерзшего Амура. Не догнала.

Эта станция мало походила на типовые железнодорожные вокзалы. Она, скорее, напоминала теремок из сказки – рубленые деревянные стены в два этажа, башенки на крыше, остроугольные наличники, резьба – чистый экспонат русского деревянного зодчества.

И в нем – теплынь!

Первым делом мы сбросили обувь и принялись растирать пальцы, ступни. Думали – они отморозились. Но в тепле все оттаяло и мы пошли интересоваться нашей дальнейшей судьбой.

– А нет ли у вас гостиницы? – наугад спросил отец.

– Есть, – неожиданно ответила дежурная. – Правда, небольшая.

– Может быть, в ней и два места найдется?

– Найдется. Платите за сутки и отдыхайте на здоровье. Вас не стеснит, если номер будет трехместным?

– Нет, нет. Лишь бы можно было согреться, как следует.

– Ну, хорошо. Вот ваш ключ.

Третий жилец уже был в номере. Сосед, похоже, обрадовался, когда мы, озябшие, с мороза, ввалились в комнату. Об этом, во всяком случае, говорила его широкая улыбка.

– А я уж боялся, что соседей у меня не будет. Придется до утра со скуки помирать. Даже словом перекинуться будет не с кем.

Мы представились. Отец сказал откуда едем и куда, чем занимаемся.

– А вы откуда? – спросил он нового соседа.

В принципе, по одежде человека было видно, откуда он. Выдавал военный наряд. Я в чинах не разбирался, но чувствовал, что он большой начальник.

– Я человек военный, – ответил тот. – Служу в подразделении специального назначения.

– Это армия? – спросил я.

– Ну, что ж мы сразу вопросы… Давайте с мороза пропустим понемногу, а там и поговорим.

Он выдвинул из-под кровати чемодан и принялся выкладывать на стол сверток за свертком. Затем появилась бутылка водки.

Сосед выпрямился, улыбнулся:

– За знакомство не откажетесь?

Борис Григорьевич взял в руку стакан.

– А как сын?

Отец взглянул на меня и кивнул.

– После такого мороза пусть согреется.

Выпили. Я – впервые в жизни на глазах отца.

– А теперь можно и поговорить. – Сосед повернулся ко мне. – Ты спрашивал, армия ли это? Нет, не армия. Я начальник лагеря…

– Какого лагеря? – переспросил я.

– ИТЛ. Это значит исправительно-трудового лагеря.

– Это там, где заключенные? – спросил я, поняв, что приключение наше приобретает какую-то зловещую окраску. Скрываемся, вроде, от тюрьмы, а попали прямо в руки “хозяина”, начальника концлагеря.

– Да, где люди, лишенные свободы.

– Вы заставляете их работать?

– Конечно. Я же говорил “Исправительно-трудовой лагерь”. Значит – исправление трудом.

Посуди сам. Человек хочет есть. Но любой человек – в лагере или не в лагере – должен на еду заработать. Ты идешь в типографию зачем? Чтобы заработать на питание, одежду, жилье. Человек в лагере должен зарабатывать так же.

– Но я иду в типографию по своей воле. Завтра, если захочу, пойду в пекарню работать. А их насильно привели и насильно заставляют делать то, чего они не хотят.

– Тут очень важная разница. Ты – честный человек. Он – преступник. Нарушил закон и закон его наказал. Ограничил его свободу, поместил в специальное место – в тюрьму или в ИТЛ. И, обрати внимание, не просит, а заставляет работать.

– А если его оклеветали, был слабый следователь, суд ошибся – что тогда?

– Эти вопросы не ко мне. Мы не вершим правосудие. К нам привозят людей уже осужденных и наша задача сделать так, чтобы они не разбежались, обеспечить их работой и с ее помощью перевоспитывать преступников.

– А если, например, я скажу, что не хочу работать? Что со мной станет? Будете морить голодом? Я же на хлеб не заработаю…

– Нет, голодом морить не будем. Это противозаконно.

– Но что же будет?

– Мы спросим у тебя: чего же ты тогда хочешь?

– Я скажу, что хочу в кино…

– Хорошо, – скажем мы, – пошли в кино.

Мы усадим тебя в зал, включим фильм. Как положено, с первой части. Когда она закончится, мы начнем ее заново. И так столько раз, сколько тебе понадобится, чтобы ты застучал в дверь и сказал: “Я хочу пойти работать”.

Понимаешь, это не пионерский лагерь. Здесь все жестко.

– Но это жестоко!

– Если бы ты мог поговорить с теми, кто там находится, ты узнал бы, что там сидят убийцы, страшные садисты, грабители, насильники, педофилы. Отребье… Не заслуживают они того, чтобы с ними цацкались.

– Но в лагере есть политические заключенные…

– Они тоже преступники. У них свои счеты с государством. Они тоже нарушили закон и их судил суд. Мы на улице никого не хватаем и не тащим в лагерь. Суд осудил и к нам осужденного прислал. Наше дело исполнять его приговор.

– Вот вы серьезный человек. Наверное, в большом звании.

– Я полковник…

– Да, значит, вы прожили уже большую жизнь. Вам по человечески не бывает жалко какого-то из своих заключеных?

– Бывает. Встречаются очень хорошие люди. Обстоятельства их жизни сложились не в их пользу. Но никто не отнял у них их интеллекта, таланта, уважительного отношения к людям, готовности помочь товарищу по заключению.

Таких людей мне жалко. Но это мое личное чувство. Я переживу его наедине с собой или в семье. Но на службе я человек долга. А долг требует соблюдать закон при любых обстоятельствах.

– Вы наказываете людей?

– Конечно. Если они нарушают порядок, не по людски ведут себя в быту, обижают товарищей по заключению, сажаем в карцер. Там так плохо, что второй раз попасть туда никому не хочется.

– Я понял, что все работают – хотят они этого или не хотят. А что они делают конкретно? Лес валят?

– Лес валят тоже. Но все вместе строят железную дорогу. Мы, кстати, завтра по ней поедем. Ее длина без малого пятьсот километров. Представляешь, сколько требуется рабочих рук, чтобы проложить ее в дикой местности?

* * *

Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.

Чего не заработал – не проси.

Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя

Всего вершок – попробуй укуси.

Булат Окуджава.

Через полтора десятка лет мне поручили выступить в мужской тюрьме. Меня провели в большой зал, очевидно, рассчитанный на количество сидельцев в заведении. Он был полон. Я почувствовал себя неуютно, когда увидел перед собой сотни мужчин в