Густав Эмар - Ранчо у моста Лиан Страница 19

— Клянусь! Тайна ваша схоронена во мне, — и никто не вырвет ее у меня!

— Хорошо, Бог и я слышали твою клятву и приняли ее! Теперь иди за мной!

Они вышли и начали пробираться с большим трудом в самую темную чащу леса. Минут десять спустя ранчеро остановился и указал сыну на гигантскую латанию в полном соку и силе, но обезглавленную молнией, которая пробежала вдоль всего ствола, любовно обвитого дикой виноградной лозой.

— Видишь ты этого лесного великана, этого мощного гиганта, пострадавшего от грозы?! — проговорил ранчеро, — запомни его хорошенько! Посмотри на эти четыре стройные пальмы, которые обступили ее, как стража и этот ликидамбр, сучья которого оплела та же дикая лоза, что обвивает и латанию? Так вот, у подножия этого ликидамбра зарыто наше состояние, мое и Ассунты, с той стороны, которая обращена на юг, т. е. там, где кора на дереве суха и без малейших признаков мха. Запомни это хорошенько и не забудь!

— Будьте спокойны, отец мой!

— Эта часть леса почти никому неизвестны, а менее всего местным бродягам, которые никогда не заглядывают сюда, потому что здесь не пролегает никакой дороги; даже для охотников эти места совсем не подходят и не заманчивы. Из этого ты видишь, что место выбрано мной как нельзя лучше. Теперь смотри!

И с этими словами ранчеро разослал свой сарапе на земле и, подняв один за другим несколько камней различной величины, но в общем довольно больших и увесистых, громоздивших у подножия ликидамбра, стал рыть своим мачете землю, которую принимал в свой плащ, ссыпая ее с большого жестяного блюда, привезенного им с собой. Вырыв яму около двух фут глубины, он вытащил оттуда камень весьма тяжелый и большой, затем другой такой же и наконец, третий, а под ним оказалась шкура бизона, сложенная в несколько раз в виде двойного конверта или бумажника. Ранчеро достал ее, а из под нее вторую такую же шкуру, которую он только приподнял.

— Смотри! — сказал он сыну.

Молодой человек наклонился над ямой и заглянул в нее. То была квадратная яма, выложенная со всех сторон сухим камнем, чтобы не давать осыпаться земле; на дне ее стояли два небольших бочонка, какие обыкновенно употребляются китоловами для хранения китового жира; каждый из бочонков снабжен был крышкой, которую без труда можно было снять рукой; на одной из них ясно выделялась написанная кистью буква S, на другой буква А.

Ранчеро снял крышку, помеченную буквой А, достал из-за своего мягкого широкого пояса увесистый кошелек, наполненный золотом и высыпал все содержимое его в бочонок со словами:

— Это дополнить сумму в 55, 000 пиастров! — и затем снова накрыл бочонок крышкой.

После того он снова прикрыл оба бочонка бизоновыми шкурами, а поверх них наложил три большие камня. Когда пришла пора засыпать все это землей, оба мужчины проворно справились с этим делом, утоптали и умяли землю и навалили кучей каменья на то место, где рыли землю. Когда все было сделано и приведено в надлежащий порядок, даже и краснокожий не заподозрил бы, что в этом месте хозяйничали человеческие руки.

— Ты не забудешь, Рафаэль? — повторил ранчеро.

— Не забуду, отец! — лаконически ответил юноша.

— Ну, в таком случае поедем скорее домой; нам здесь нечего больше делать, а уже поздно! — И они поспешно удалились.

У подножия того высокого холма, где они оставили лошадей, которые с наслаждением пощипывали вьюны и молодые побеги деревьев, отец сказал:

— Ну, Рафаэль, теперь ты поезжай вперед! Будь мне проводником!

— Охотно! — отозвался молодой человек, весело улыбаясь. Они помчались галопом, несмотря на то, что им предстоял далекий и трудный путь. Однако, дон Рафаэль не разу не только не сбился, или не ошибся, но даже ни разу не призадумался о том, по какому направлению им следует ехать. Он ехал впереди отца с такой уверенностью, что эта памятливость сына приводила в восторг старого ранчеро, который гордился и любовался своим сыном.

Было около половины восьмого утра, когда они легким охотничьим галопом подъехали к ранчо, как будто возвратились с утренней прогулки, бодрые, веселые и довольные.

Прошло несколько лет.

Ассунта подрастала и хорошела не по дням, а по часам. Все любили ее и баловали в ранчо, — и прелестный ребенок незаметно стал превращаться в очаровательную девушку! И вот, в один прекрасный день оба сына ранчеро поняли, не смея сами себе в том сознаться, что их детская привязанность к Ассунте превратилась в глубокую и страстную любовь.

Однако дружба братьев и их нежная привязанность друг к другу ни мало не пострадали от этого открытия: они так искренне и так глубоко любили друг друга, что, даже не высказываясь, пришли к какому-то немому соглашению относительно того, что обоим им следует предоставить Ассунте сделать выбор между ними, при чем каждый из них заранее решил принять беспрекословно свой приговор из ее уст.

Что же касается коварной Ассунты, то она, по-видимому, любила одинаково обоих братьев; она не делала между ними никакого различия и беспристрастно относилась к обоим, наделяя и того, и другого своими милыми улыбками и ласковыми словами.

Любила ли она или же не любила ни того, ни другого, нельзя было сказать, — а если и любила, то которого из двоих?

Этот вопрос давно уж мучил обоих молодых людей, но если их любовь к прелестной молодой девушке ясно читалась в глазах двух братьев, то ни тот, ни другой не решались бы ни одним словом намекнуть Ассунте на это чувство, таившееся у них на душе.

Но с теш поры, как любовь сделалась постоянной гостьей в ранчо, веселье куда-то улетело из него, и прежней беззаботной резвости и шуток не стало.

Только одна Ассунта еще пела иногда, но и ее песни утратили прежнюю откровенную веселость, придававшую им такую необычайную прелесть.

Здесь следует сказать, что дон Сальватор решился ради своей племянницы на большую жертву; а именно, не смотря на глубокую скорбь об утрате своей жены, он решил жениться вторично для того, чтобы его приемная дочь не росла без материнского присмотра, тем более, что он сознавал себя по справедливости совершенно неспособным дать этой девочке необходимый для нее надзор и уход, на что могла быть способна только женщина, а никак не мужчина.

Вдовый ранчеро вспомнил вдруг о своей дальней родственнице, по имени Бенита Мендез. Это было прелестное, милое и кроткое создание, женщина еще молодая и весьма красивая, овдовевшая после трех летнего брака и не имевшая детей. Эта бездетная, красивая и милая вдова была настолько верна памяти своего покойного мужа, что отказала многим завидным женихам, несмотря даже на то, что сама была бедна и терпела не мало лишений. Дон Сальватор всегда очень любил и уважал эту прекрасную молодую женщину и восхищался ее кротким и милым нравом.