Виктор Смирнов - Поединок в горах Страница 2

Костюков, открыв форточку, кричит:

— Петюк, загляни наверх!

— Петюка наверх! — как эхо, повторяют внизу.

Петюка я узнаю сразу. Это его портрет красуется на Доске почета. Он худой, долговязый, в щегольской кожаной куртке, в сапогах гармошкой. Через плечо болтается транзисторный приемник. Судя по манере держаться, Петюк здесь в любимцах ходит. Двести десять процентов выработки не шутка.

— Возьмешь с собой новенького, — говорит Костюков и заглядывает в мое заявление. — Водитель второго класса Михалев Василий Иванович.

— Мой Вася… — поет Петюк и подмигивает мне. Смуглая, длинная шея у него, кажется, свита из одних жил. Глаза дерзкие.

— Шуточки отставь, — хмурится Костюков. — Сделаешь с ним рейса два, чтобы был в курсе дела.

— Не первого стажирую.

— В таком порядке, — заключает Костюков и ставит закорючку на заявление.

Все. Теперь я житель поселка Козинска. Шофер.

Мы с Петюком выходим во двор, к автомобилям.

— Между прочим, у нас такая работа, что нервные не выдерживают, — говорит Петюк, не глядя на меня.

Пугает. Хочет, чтобы я сразу признал его авторитет.

— Со смертью сутками, как дитя с матерью, — добавляет он. Рубль длинный, а жизнь короткая.

— Я в армии взрывчатку возил, — говорю я тоже как бы невзначай. — Потом два года на «четвертаке».

Петюк крутит настройку транзистора. «Вы рождены для неги томной», — поет приемник. Рев грузовика заглушает голос.

— На квартиру советую пойти к баптистке Фене: угол имеется свободный. Заеду утром. Будь бай, — Петюк соскакивает со ступенек.

Солнце уже поднялось над горами. Куда ни повернись — лесистые сизоватые громады, а на самой вершине изломы хребтов, присыпанные снегом. Поселок лежит на дне каменной чаши.

Собственно, весь Козинск — одна длинная улица, вытянувшаяся километров на пять вдоль шоссе. В ширину поселку расти некуда. Горы, как две ладони, держат в пригоршнях шоссе и дома.

Асфальтовая ленточка тракта разрезает шоферскую «столицу», уходит за горы и обрывается там. Но, оборвавшись, не умирает. Разветвляясь на короткие, как щупальца, ухабистые дороги, она дает жизнь новостройкам.

Для меня Козинск чужд и холоден. Я иду по дощатому тротуару, и машины осыпают меня каплями грязи. Здесь гораздо теплее, чем в Иркутске. Говорят, микроклимат.

Один из мальчишек, отчаянно шныряющих по шоссе на самокатах, показывает мне дом тети Фени. Это солидное бревенчатое строение, украшенное деревянными кружевами.

Все в ломе пронизано чистотой и строгостью. «Баптистка Феня», скрестив руки на груди, в упор изучает меня, У нее сморщенное личико с большим ртом и немигающими глазками.

— Сколько за все?

Хозяйка не страдает глухотой, но делает вид, будто плохо слышит. После того как ей скажешь что-то, она долго глядит в лицо, будто хочет раскусить подвох.

— Двадцать.

От баптистки можно было ожидать более христианского отношения. Но я соглашаюсь не раздумывая.

— Не курить, не пить, компанию не водить, — переходит в наступление тетя Феня. — Я человек тихий, религиозный.

— Ладно, — соглашаюсь я и бросаю чемодан на жесткое дощатое ложе в углу избы. — Сойдемся как-нибудь. Где здесь у вас кладбище?

— Кладбищу-у? — переспрашивает хозяйка, по-чалдонски укая. — За мостом, однако. Это тебе зачем?

— Надо.

Улица упирается в шумливую речушку. На том берегу белеют кресты. Кладбище открывает передо мной ряды фанерных и бетонных обелисков со звездочками. Кое-где у подножья их вставлены автомобильные рули. Березки склоняют над могилами голые ветви.

Девушка в коротком коричневом полушубке — тонкая талия подпоясана ремешком — проходит мимо, опустив голову и чуть было не наткнувшись на меня. Я едва успеваю посторониться. Горе ведет ее меж могил, как поводырь.

Я нахожу песчаный холмик, где нет пожухлой травы. Фанера, из которой сколочен обелиск, успела потрескаться.

— Здравствуй, Жорка, — говорю я.

Фотокарточка под стеклом пожелтела и съежилась. Я знаю эту карточку. Это я снимал Жорку три года назад.

Теплый ветер съедал тогда последний снег на сопках. Жорка воткнул в петлицу клейкую веточку с лиловыми цветами. С нами была Галочка, бетонщица с Иркутской ГЭС.

Мы прошли к Ангаре, чтобы посмотреть, как всплывает донный лед. В воде дрожали белые облака. Шуга уже прошла, но там, в речной глубине, шла таинственная весенняя работа. С плеском и фырканьем выскакивали на поверхность огромные глыбы льда, оторванные течением от донных валунов.

Каждый раз, когда выскакивала льдина, Галочка вздрагивала и прижималась К Жоркиному плечу. И каждый раз я ощущал укол ревности. Мне нравилась Галочка.

— Ну-ка, щелкни, — попросил Жорка и протянул мне «ФЭД».

Потом в разгаре душного сибирского лета ко мне пришла заплаканная Галочка и сказала, что Жорка не хочет с ней встречаться, чтобы не ссориться со мной и не нарушать дружбу. Она просила меня поговорить с Жоркой. Я поговорил, а Жорка оборвал меня и назвал слюнтяем. Такой уж он был странный и резкий парень. С Галочкой никто из нас больше не виделся. А снимок остался у Жорки. Эх, Жорка…

Я нагнулся, чтобы подравнять холмик, и заметил, что моей заботы не требуется. Кто-то следил за могилой. У обелиска лежал букетик подснежников.

Случается так в осенние дни, когда первые заморозки сменяются оттепелью, что вновь зацветают подснежники, обманутые возвращением солнца. Я поднял букет. Тонкие мохнатые стебли были перевязаны голубой ниткой. Цветы еще не успели завянуть. Кто-то совсем недавно принес их сюда. Неведомый друг.

Кроме девушки в коричневом полушубке, я никого не видел на кладбище. Может быть, она как раз и есть тот человек, которому я могу довериться и разорвать, наконец, завесу одиночества, встретившую меня в чуждом, неуютном Козинске?

Она, наверно, знала Жорку, многое может рассказать…

Одним прыжком перемахиваю через изгородь и скатываюсь с откоса к мостику. Шоссе лежит впереди ровное, как линейка, поблескивая под солнцем, и далеко, у ворот автобазы, я вижу тоненькую фигурку девушки. Теперь уж я не потеряю ее.

С грохотом, высекая искры цепью заземления, меня обгоняет бензовоз. Девушка поднимает руку. Машина тормозит, раскрывается дверца, и через минуту на шоссе нет ни девушки, ни бензовоза.

Кто она? Где ее искать? Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Занавес неожиданно опустился, поставив точку в этой короткой немой сцене. Я снова один…

Букет подснежников

— Интеллигенция! — ревет зычный голос. — Вставай материальные ценности производить!